И Каин отдыхал. Часто выходил на крутояр, любовался неоглядными далями и вдруг… начинал петь

Пел Иван протяжно и задушевно, своим густым полнозвучным голосом, с едва заметной хрипотцой, которая не только не портила его песню, но и придавала особенный колорит.

Иногда позади его останавливались варнавинцы, прислушивались к незнакомой песне, одобрительно кивали. Хорошо поет молодой купец, добросердечно. То ли с тоски, то ли с доброго расположения духа. В чужую душу не влезешь.

Разумеется, была в Варнавине и торговая площадь, уставленная небольшими деревянными лавчонками. Иван приходил, разглядывал товары, интересовался ценами. В основном предлагали мед, свежую и копченую рыбу, лубяные изделия, калачи и баранки. Меду Иван купил, а вот лесоторговца на базаре он не приметил.

— Тебе, ваша милость, надо к Гавриле Ладникову обратиться. Он здесь всеми лесными делами ворочает. Его избу каждый укажет, — подсказал Ивану один из торговых людей.

Побывал Иван и у Ладникова, потолковал, посулил взять лесу на большую сумму, чем порадовал лесоторговца, но особо с ним не откровенничал: Гаврила так и не услышал, куда пойдет лес и к какому хозяину. Назови имя костромича или ярославца, или из другого города, а кто-нибудь нагрянет к Ладникову из названных мест и заявит, что купца оного и слыхом не слыхивал.

Осторожен был Иван, и эта осмотрительность давно стала его второй натурой, что весьма помогала во всех его делах, даже самых смелых.

Отдых Ивана был своеобразен. Через два-три дня ему, как непоседливому человеку, уже наскучило пребывать в одном месте, и тогда он начал обходить окрестности. Порой уходил на несколько верст, пока однажды не повстречал на одной из узких, не особо объезженных, поросших низкой травой дорог, одного из мужичков в сермяге, подпоясанной лыковым пояском.

— Откуда плетешься, мил человек?

Мужичок, увидев перед собой человека в купеческой сряде, отвесил поясной поклон.

— Так ить эта дорога варнавинцам известная, ваша милость.

— А мне нет, ибо человек не местный.

— Никак на струге в Варнавин пожаловал. Видели, когда мимо нашего Богородского на судне проплывали.

— Деревенька, что с большим озером?

— Ага.

Мужичок был в лаптях и с заплечной сумой. Предложил:

— Поесть не хочешь? У меня скляница квасу, лучок, чесночок да хлебушка ломоть.

Иван головой крутанул. В жизни не встречал такого бесхитростного, простодушного человека.

— А что? Можно и перекусить маленько.

— А как же? Что пожуешь, то и поживешь. Человек из еды живет. Каков ни есть, а хочет есть, по сытому же брюху хоть обухом.

Иван весело рассмеялся на словоохотливого мужичка.

— Самую суть изрекаешь, братец. Раскрывай свою скатерть самобранку. Как звать тебя?

— Гурейка сын Травников.

— А меня Василь Егорычем можешь называть.

— А обижаться не будешь? Ты, ить, никак из купцов, ваше степенство, а я мужичонка лапотный. Какой ты мне Василь Егорыч? Ни кум, ни сват.

— Хоть Василием зови, коль хлебушком поделился.

— Как прикажешь, Василь Егорыч, но… Ты кваску-то не жалей, хоть всю скляницу выпей. До Варнавина рукой подать, из колодезя напьюсь, а то из калюжины полакаю. Тут водица чистая, не часто по дороге ездят.

— Добрая у тебя душа, Гурейка, редкая.

— Обыкновенная, ваша милость, как у всех мужиков в Богородском.

— Ошибаешься, братец. Бывал я во многих весях, но чересчур добрых мужиков я что-то не встречал… Далеко до деревеньки?

— Рукой подать. Версты три с гаком. Аль глянуть хочешь?

— Может, и гляну. Спасибо тебе, добрая душа, за хлеб-соль. А это тебе на раходы.

Иван протянул мужичку пять рублевиков. Тот даже рот разинул: таких громадных деньжищ веки вечные не видал. Заморгал глазами и долго оторопело разглядывал на ладони деньги.

— Ишь какие баские[142]. Ну и ну.

Полюбовался, поахал и протянул деньги назад.

— Благодарствуйте, ваша милость. Взять не могу.

Пришел черед удивляться Ивану.

— Да ты что, братец. Я ж от чистого сердца. Прими!

— Не, ваше степенство. Дармовых денег не беру. Ты и съел-то на полушку, а даешь мне и впрямь, как за скатерть самобранку. Не возьму! И не уговаривай. Хоть на колени встань — не возьму!

— Диковинный же ты мужик. Неужто у вас в деревеньке все такие?

Мужичок наморщил потный открытый лоб, малость подумал.

— Один, почитай, взял бы, но он мужик пришлый, а наши — нет.

— Полушкой не располагаю Должником у тебя буду, добрая душа. Авось, еще и встретимся. Ну, будь здоров, святой человек.

— И тебе доброго здоровья, ваша милость. Храни тебя Господь.

Мужичок вновь поклонился в пояс, закинул отощалую суму за плечи и пошел в горку, ведущую к Варнавину.

А Иван шел к деревеньке и всю дорогу перед его глазами стоял Гурейка. И впрямь диковинный мужик. А ведь не блаженный. В деревне, почитай, все мужики бессребреники. И что за народ? Сирый мужик, живущий в бедности, перебивающийся с корки на квас, отказался от денег. «Дармовых не беру». Воистину чудеса. И самое поразительное, что «дармовых» денег не берут, почитай, все богородские мужики.

Иван даже остановился: такое необычное чудо никак не вписывалось в его понятие о жизни людей. Ведь деньги — это и власть, и сила, и сама волюшка. Ты себя чувствуешь полностью раскрепощенным, ни перед кем ни прогибаясь, никого не страшась. Сам себе хозяин. А тут? Встретился мужичок в лаптях и убогой сермяге — и плевать ему на «дармовые». Это что-то сверх естественное: в природе такого не бывает.