— Вот те на! А мы-то местные торговые людишки, ходим по торгу, грызя семечки, и не ведаем того. Это что же за товар, уважаемый Василь Егорыч?

— Кожа из юфти, лен, рыба, мыло, замки, ткани. Чу, целые полотняные фабрики открыли.

— Так ить, мастерством берем. Ярославский мужичок испокон веков в умельцах ходил. Вот и приходится на иной товар копеечку накидывать, — сохраняя улыбку на лице, высказал Мякушкин.

Иван заметил на столе, заваленным конторскими книгами, дорогой малахитовый прибор, в котором были искусно вделаны две чернильницы, песочница и гусиные перья. Из нижнего отверстия прибора выходила белым концом английская бумага.

— Любуетесь прибором? — перехватил взгляд Каина Мякушкин.

— Добрая вещь для рабочего кабинета.

— Подарок воеводы, — не без гордости высказал купец.

— Неужели самого воеводы? — с удивлением покрутил головой Каин. — Это же редкость. Купцов, почитай, в Ярославле десятки, но едва ли кто похвастается, что удосужился даром первого лица города. Никак на именины? В другой-то день воевода и не вспомнит, что есть такой купец Мякушкин.

— Ошибаетесь, милейший Василь Егорыч. В обычный день. Пришел как-то воевода отобедать — и наше вам — прибор в коробочке. Больше скажу: Семен Борисыч Лапин, почитай, кажинную неделю у меня столуется, а иже с ним полицмейстер Григорий Сергеич Рябушкин и…убью вас на повал, — сам герцог курляндский Эрнст Бирон.

Каин действительно сотворил ошарашенное лицо.

— Однако, любезный Елизар Никитич. Какой же вы именитый человек! Скажи кому — не поверят. Изумлен, весьма изумлен.

Мякушкин купался в лучах славы, а Каин, пользуясь случаем, не торопился переходить к разговору о своих «каменных лавках».

— Сам Бирон?! Никогда в глаза его не видел и вдруг он где-то совсем рядом, в Ярославле.

— Не где-то, милейший Василь Егорыч, а живет в моем доме. Воевода посчитал, что лучшего места герцогу в городе не подобрать, — самодовольно произнес Мякушкин.

«Не зря Светешников говорил, что Елизар похвастать любит, и это непременно надо использовать».

И вновь оглушенное лицо.

— Бирон в вашем доме? Бывший регент Русского государства?! Вы меня изумили, Елизар Никитич. Какая честь!

— Честь, конечно, немалая, но и ответственность для меня выше головы. Покойная Анна Иоанновна, царство ей небесное, всяк знает, слаба была, как государыня, императором-то практически Бирон был. И вдруг он в доме Елизара Мякушкина. О том веками будут писать.

— Да уж! Случай поистине исторический. Обедать с таким великим человеком, слушать его речи, ходить с ним на прогулки. Это же… Не могу даже слов подобрать.

Мякушкин и вовсе размяк от льстивых речей московского купца.

— А вы полагаете, милейший Василь Егорыч, что не зря мне воевода в обыденные дни дары преподносит?

— Теперь и удивляться нечему, Елизар Никитич. Сколь забот легло на ваши плечи! Одно столование влезает в копеечку.

— И в какую копеечку! Такие убытки несу, любезный Василь Егорыч, что едва концы с концами свожу.

«Ну, это уж ты загнул, Мякушкин. Весь постой и столование, никак, городской казной оплачивается. Такой скряга ни за чтобы не согласился Бирона без всякой платы в свой дом впустить».

— Сочувствую, Елизар Никитич. На Москве непременно расскажу, что Бирон у бессребреника жил. Ох, редкий же вы человек!

Каин лил и лил бальзам на душу Мякушкина.

— Забот, забот. Герцог никак прогулками вас замучил. У вас своих дел невпроворот, а тут надо высокого гостя прогуливать. Чай, и утром и вечером приходиться от всякой коммерции отвлекаться?

— Вы угадали, любезный Василь Егорыч. Дня не пропускает, даже в дождливый день выходит. Все больше любит по липовой аллее прохаживаться.

— И даже без слуг?

— Слуги ему на прогулке мешают. Иногда выходит с пастором, и все о чем-то лопочут на своем языке. Я, конечно, ни бельмеса не понимаю, иногда же господин герцог предпочитает один прогуливаться, и почему-то непременно по четвергам. Что за особый день?

— Может, что-то замышляет, не приведи Господи.

Мякушкин развел плечами.

— Одному Богу известно, но пусть этим граф Орлов занимается.

— Простите великодушно, Елизар Никитич, но из стольного града мысли опального Бирона не изведаешь?

— Вы совсем не осведомленный человек, Василь Егорыч, — с какой-то загадочной улыбкой высказал Мякушкин. — Только три дня назад их сиятельство навестил мой дом и весьма долго беседовал с герцогом.

Каин округлил глаза.

— У меня нет слов. Ваш дом притягивает к себе самых влиятельных людей. На Москве я слышал, что граф близок ко Двору императрицы. Боже мой, какие особы наведываются в ваш дивный дом. Боже мой! Сам граф Орлов!

С купцом Мякушкиным граф Орлов лишь коротко поздоровался, вкратце расспросил о герцоге, от приглашения на обед отказался и тотчас прошел во флигель. О цели же своего приезда к Бирону, на вопрос любопытного Мякушкина, ответил сухо:

— Есть дело, о коем не имею чести распространяться.

Но московскому купцу Елизар Никитич расписал в красках совсем другую встречу:

— Их сиятельство был в высшей степени приветлив. Восторгался домом, кухней и моей благосклонностью к Бирону. Обещал бывать.

— Видимо приехал надолго?

— Полагаю, он еще не раз посетит мой дом… Через полчасика ко мне придет приказчик с бумагами, а мы тут заболтались. Значит, две каменные лавки изволите продать, Василь Егорыч? Но с чего это вдруг?

Каин, конечно, догадывался, что Мякушкин задаст такой вопрос, поэтому он был готов к ответу:

— Государыня, следуя своему великому отцу, соизволит отправить в немецкие земли некоторых молодых купцов на три года. Лавки будут пустовать, а какому торговому человеку нужен убыток?

— Так, так, — крякнул Елизар. — Значит, по Европам ударитесь. Веселенькое дельце… А что на Москве купить некому?

— На Москве состоятельные купцы свои лавки имеют, а те, что победнее, втридешева стараются купить. Вот я и нагрянул в Ярославль. Купец Светешников, у коего я остановился, рекомендовал вас, милейший Елизар Никитич.

— А что сам-то, Терентий Нифонтыч?

— Он за недвижимостью не гонится, на Москву, почитай, не ездит, одними ярославскими лавками обходится, а денежки на святые храмы копит.

— Да ведаю, ведаю сего купца. Это у него от породы Светешниковых. Дед-то его, Надей, церковь Николы возвел. Но я так скажу: если только на храмы всю коммерцию пускать, то недалеко и в бедность впасть. У Терентия даже путной тройки нет.

— Истинно, Елизар Никитич. Бог-то Бог, да сам будь не плох.

— Вот и я про то… А скажи, мил человек, по какой цене лавки будешь сбывать?

— По московской. Не выше, не ниже. Лавки-то на самом бойком месте, товар никогда не залеживался.

— Мы московские цены не ведаем. В рубликах скажи.

Каин назвал цену червонцах, которая примерно равнялась цене ярославских каменных лавок.

Но Елизар ахнул:

— Да ты, мил человек, из оглобли дугу делаешь. Даже вдвое убавишь, никто из ярославцев и мошной не тряхнет.

Каин хоть и был предварен Светешниковым о скаредности Мякушкина, но такого оборота от Елизара не ожидал. Можно было встать и мирно разойтись, но ему надо остаться с Мякушкиным в самых дружеских отношениях, ибо в этом доме он должен еще раз побывать.

— Не знаю таких цен, Елизар Никитич. Я вам предлагаю вполне нормальные деньги.

— Увольте, увольте, мил человек. Я бы рад прикупить две московские лавки, но цена меня убивает.

— Назовите вашу.

— Я уже назвал. Вдвое меньше!

Иван решил рискнуть, хотя и полагал, что риск его будет невелик, ибо заиметь лавки в самом центре Москвы — прямая выгода любому купцу.

— Простите, любезный Елизар Никитич, я мог бы на десятую часть уступить, ради того, что требуются срочные наличные деньги, но ваша цена вынуждает меня с вами раскланяться.

Каин поднялся из кресла и снял с колка свою купеческую шапку с меховой опушкой

Елизар тяжко вздохнул и остановил Ивана за рукав темно-зеленого кафтана.