В начале 1990-х люди шли за лозунгами, в конце 1990-х — за рейтингами.

Лозунг, при всей своей оберточности, все-таки вещь содержательная. Соответственно, лозунг возбуждает не только сторонников, но и оппонентов. Время Ельцина — это время политических баталий, в которых ему с большим трудом, на грани проигрыша (в 1991-м, в 1993-м, в 1996-м) удавалось добиваться незначительного, но все-таки решающего перевеса над оппонентами.

Лидер, располагающий небольшим перевесом, вынужден апеллировать к меньшинству. Общество с незначительным преобладанием большинства над меньшинством поневоле склоняется к культуре консенсуса — слишком все шатко. Такой была Россия в конце ельцинского срока. Этим объясняются, к примеру, ежегодные лояльные голосования Госдумы за правительственные бюджеты. Кремль считался с оппозиционной Думой, Дума отвечала взаимностью.

Если же лидер располагает поддержкой подавляющего большинства, то позиция остальных особой роли не играет. Легитимность, данная большинством, выглядит убедительнее процедурного регламента (который обычно выступает арбитром в состязании большинства с меньшинством).

Другими словами, если большинство — подавляющее, то санкция этого большинства становится важнее процедуры (что, кстати, и было проиллюстрировано в новом парламенте).

И наконец, политологический вывод из этих спекуляций таков. Ельцин, беспрестанно боровшийся хоть за какой-то перевес над оппонентами и получавший относительное большинство, вынужден был позиционировать себя как «президент всех россиян». Путин уже становится «президентом большинства россиян». А это предполагает несколько иной политический стиль, при котором санкция большинства важнее процедуры. Это не хорошо, не плохо — это извечный спор между целесообразностью и ритуалом.

Высокий рейтинг делает своего героя своим заложником. Стоит рейтингу качнуться вниз, как недруги сразу запоют о закате карьеры. Колебания рейтинга простительны середнячкам, а не лидерам. Поэтому рейтинг надо удерживать. Как?

Ну, во-первых, целесообразность выше ритуала (иначе: цель оправдывает средства). Во-вторых, есть и традиционные ритуальные способы, например популизм (не обязательно дешевый — можно и дорогой). Нужно сохранять популярность у большинства, которое раньше делилось на сторонников и «Отечества», и КПРФ, и кого угодно. Для такой всеядности нужна декларируемая и реальная неполитичность, политическая неопределенность образа.

Разве не таков Путин с самого начала и до сих пор? Мало кто заметил, но и. о. президента одновременно поддержал программу либеральных преобразований, выдвинутую правыми, и заговорил о необходимости усиления роли государства в экономике, что так ласкает слух левых. Самое интересное, что и то, и другое воспринимается как вещи перспективные и не противоречащие друг другу. Таков феномен неполитического образа Путина.

Про правительство Кириенко говорили, что это правительство технократов (имея в виду его неполитичность). Но Кириенко все-таки либерал. Путин — вот кто настоящий технократ (чтобы не повторяться, назвали это прагматизмом). Или был еще в моде центризм — Лужков все пытался использовать. Тоже как отрицание политизированности. А вот теперь настоящий центризм и наступил — в виде отрицания значимости политических флангов.

Следуя новомодной фольклорной традиции пугать будущее образами прошлого, можно назвать такой центризм «демократическим централизмом». Формально демократия при этом не заканчивается. Просто власть подавляющего большинства становится подавляющей властью, при которой, в принципе, можно даже получить санкцию большинства на демократический террор. Но это опять страхи от незнания.

Неполитичность путинского имиджа означает, что противостояние красных и белых, о необходимости которого весь прошлый век говорили то красные, то белые, теперь-то уж точно кончилось. Оно больше не играет осевую роль в организации российского политического пространства.

Отныне первую роль в организации политического пространства играет присяга (или не присяга) самому высокому рейтингу — то есть, по сути, вхождение в социальную и элитарную базу этого рейтинга. Еще интересная деталь: присягают рейтингу по конъюнктурным соображениям, а противятся — по политическим. Сильно смахивает на политическую структуру советского общества: равнодушно-послушное большинство и вопящие диссиденты… С одной лишь разницей: нынешние диссиденты все-таки более разнородны и более влиятельны, чем советские.

Приход Путина сопровождается появлением в политике новых людей — это естественно. Кто же эти люди, каково их лидерское досье, их политическая история? Самыми «харизматическими» из новой волны можно считать Шойгу с Карелиным. Но и их политические выступления смотрятся просто неуклюже на фоне даже той скудной политической культуры, которая сложилась в России за последние десять лет. (Впрочем, эти двое нужны были до думских выборов. Сейчас репортажи о подвигах МЧС и законодательных инициативах мужественного чемпиона куда-то запропали.) Между тем аппаратные назначения идут — в Думе появилась целая фракция. Журналисты НТВ обрыдаются, прежде чем найдут в новых политических «героях дня» хоть что-нибудь героическое.

Это можно понять: все политики новой волны должны уступать в яркости, в «харизматичности» своему шефу — человеку, пресноватый лидерский имидж которого пришлось приперчивать фразами типа «замочим в сортире».

Если затухание яркости подчиненных в зависимости от яркости шефа — вещь закономерная, то можно делать и некоторые прогнозы по поводу будущей вертикали исполнительной власти. Но о прогнозах — ниже.

И еще одна черта и. о. президента, относительно которой есть какая-то определенность, — это неопределенность Путина в актуальных комментариях. Политик, конечно, не должен быть оратором по заказу, но в европейской культуре лидерства, например, есть традиция оперативно реагировать на волнующие общественность вопросы, заявлять позицию от имени государства.

В свое время, когда террористы захватили Буденновск, Ельцин был в США и особо на эту тему не выступал. Мол, не царское это дело. Он не сказал стране то, что она хотела услышать от отца нации. (Олицетворять государство выпало Черномырдину.) Это было неправильно, нецивилизованно, по-азиатски.

Гражданин России вряд ли может одобрять деятельность Бабицкого. Но история с обменом журналиста уже имеет отношение не столько к самому Бабицкому, сколько к новому облику власти. В этой истории символически выразился, по сути, главный вопрос общественности к Путину. (Плохо, когда Бабицкий символизирует главный вопрос общественности про будущее российской демократии, но так уж вышло.) Путин не отвечает. Понятно, что сложно, понятно, что либо подставили, либо не вышло, как хотелось. Но совсем ничего не отвечает. В то же время заметно, что за кулисами идет какая-то возня: спецслужбы то открещиваются, то заявляют, что следят за перемещениями Бабицкого. В общем, видно, что придворные как-то пытаются выкрутиться.

Это лукавство, эта тайная суета придворных при помпезной возвышенности царедворца — суть родной и знакомый византийский стиль, который выражается в особых формах политической презентации.

Европейская политическая культура предполагает, например, обнародование своей программы. «Какая у вас программа? Как, что будет?» — вопрошают избиратели. Образный ответ Путина можно сформулировать так: «Буду я». Власть от Бога, а не от народа — это и есть византизм. Впрочем, для России это нормально.

Таково наше знание о Путине. Теперь можно суммировать известные черты его политической репутации:

1. Санкция большинства, провоцирующая превосходство целесообразности над ритуалом. Стоящие в этом же ряду прагматизм и твердость в достижении цели…

2. Неполитичность и как следствие — возможность играть любой политической картой.