Камень, вода, птицы. Адамберг выбрал себе скамейку, откинулся на спинку и, сложив руки на затылке, уставился в небо, высматривая самых послушных чаек. Ему не составило труда облюбовать себе одну из них, аккуратно забраться ей на спину и, направляя ее полет, дать ей медленно развернуть крылья, пронестись над полями, достичь моря и повоевать там со встречным ветром.

Пролетев так километров шестьсот, Адамберг выпрямился, спросил, который час, и поймал такси. Мысль о том, что он должен вернуться сейчас в мрачный кабинет Шато, не вызывала у него восторга. Как и о том, что надо попытаться выбить вторую пробку. Если получится.

В 19.25 охранник, снова распахнув перед ним лязгнувшие ворота, попросил подождать месье Шато в кабинете, он скоро придет. За неимением мятых сигарет Кромса, Адамберг купил себе новую пачку. Перед тем как вытащить проклятую пробку, будет не лишним послоняться с сигаретой по обитому деревом кабинету малютки-президента.

Второй ответ Фруасси пришел семь минут назад. Молодец Фруасси. От сознания, что он оказался прав, у него слегка кружилась голова, словно его занесло в какие-то иные сферы, чуждые здравому смыслу, механизм действия, а главное, будущее которых было ему неведомо. Притом что, стоя ночью, в одиночестве, на горном гребне, он чувствовал себя так же непринужденно, как пиренейская серна. Но мир Франсуа Шато, ставший сейчас еще более непроницаемым, был чужой территорией. Он вспомнил любимую сказку Мордана – стоило человеку войти в лес, как ветви смыкались у него за спиной, скрывая обратный путь, превратившийся в непролазную чащу.

Адамберг не осмелился выдвинуть ящик стола, чтобы достать пепельницу, и рассматривал книги на полках, не читая названий.

– Добрый вечер, комиссар, – раздался за его спиной скрипучий голос.

Этот голос он уже слышал накануне. Франсуа Шато только что вошел, вернее, не он, а скорее на сей раз Максимилиан Робеспьер. Адамберг оцепенел при виде этого персонажа, которого вчера вечером ему не удалось рассмотреть вблизи. Скрестив руки и выпрямив спину, человек с напудренным лицом, в красивом синем фраке и парике, улыбался ему застывшей улыбкой, мало на улыбку похожей, часто моргая за стеклами маленьких круглых очков с зеленоватыми стеклами. Адамберг стоял не шелохнувшись, как и многие другие в свое время. Одно дело говорить с Шато и совсем другое – беседовать с Максимилианом Робеспьером.

Не произнеся ни слова, Шато выдвинул ящик и поставил пепельницу на стол.

– Красивый костюм, – тупо сказал Адамберг, неуклюже присев на край стула.

– Я надевал его на празднество Верховного Существа, где должно было состояться мое посвящение, – сухо пояснил его собеседник, вновь встав в прежнюю позу. – В то утро, по словам некоторых любителей второстепенных деталей, на моем лице против обыкновения играла искренняя нежная улыбка, ибо на редкость великолепен был небесный свет, сиявший над Парижем. Вам никогда не приходилось созерцать столь незамутненную чистоту неба, и теперь уже и не придется. Восьмого термидора я снова облачился в этот костюм и предстал в нем перед Конвентом. Но ему не суждено было уберечь меня от смерти, воспоследовавшей два дня спустя. Так прозвонил колокол по Республике.

Адамберг распечатал пачку сигарет и бестолково протянул ее Шато – или как теперь следовало называть этого человека? Уж ему-то, опознавшему президента Общества в образе Робеспьера, не пристало так реагировать на его появление. Но вместе с костюмом изменилась и личность стоящего перед ним, как если бы бесстрастное лицо Робеспьера сменило милейшую и даже в чем-то ребяческую физиономию Франсуа Шато, более того, грубо ее вытеснило. От скромного президента не осталось и следа, и Адамберг пытался проникнуть в смысл этого дурацкого пафосного представления, которое, несмотря ни на что, так смущало его. Может быть, Шато, не надеясь на себя, собирался почерпнуть в Робеспьере силы для предстоящего разговора с комиссаром? Рассчитывал впечатлить его своим ледяным спокойствием? Нет, тут есть что-то еще, решил Адамберг, наблюдая за ним сквозь сигаретный дым. Шато недавно плакал и ни за что не хотел, чтобы это заметили. За толстым слоем пудры Адамберг угадывал покрасневшую каемку нижних век и мешки под распухшими глазами. Он инстинктивно понизил голос, постаравшись, чтобы его слова звучали как можно мягче.

– Неужели? – спросил он, сидя в той же неудобной позе.

– А вы сомневались, господин комиссар? Реакция уничтожила Францию, которая пала в объятия тирана, словно забывчивая продажная девка. А потом? Что произошло потом? Несколько мимолетных бунтарских вспышек, слабое подобие наших славных дел, канувших отныне в небытие униженной Республики, где наши идеалы оказались попраны людской низостью и алчностью, но их имена – Свобода, Равенство и Братство – по-прежнему произносят с ностальгией во всем мире. Этот девиз украшает ваши фронтоны, но ни один из вас даже в глубине души не помышляет о том, чтобы выкрикнуть его.

– Кто придумал девиз этот? Вы?

– Не вполне. Эти слова витали в воздухе, но я, да, именно я выковал из них единое острие: Свобода, Равенство, Братство или смерть.

Ноздри его трепетали. Внезапно он умолк на полуслове и склонился к Адамбергу, положив свои изящные руки на стол.

– Ну что, с вас довольно, господин комиссар? Развлекательная часть окончена? Вы же таким хотели меня увидеть, верно? В его обличье? Пришелся ли вам по вкусу этот спектакль? Можно не продолжать?

– И что теперь со всем этим будет? – прозаически спросил Адамберг и обвел широким жестом помещение.

– А вам-то какое дело? У нас достаточно средств, чтобы довести наше исследование до конца. – В голосе президента еще звучали повелительные, почти гипнотические интонации Робеспьера, от которых Адамбергу по-прежнему становилось не по себе.

– А его вы знаете? – спросил он, протягивая Шато фото Виктора.

– Еще один покойник? Подлый предатель? – Шато выхватил мобильник из рук комиссара.

– Вы его здесь видели?

– Разумеется. Это же секретарь Анри Мафоре, некий Виктор, бастард и сын народа. Его тоже убили? – спросил он бесстрастно.

– Нет, он пока жив. То есть он сопровождал своего патрона на заседания Конвента?

– Анри вообще не мог обойтись без своего секретаря. Виктор повинуется, Виктор запоминает. Допросите его тоже.

– Я как раз собирался это сделать, – ответил Адамберг, сознавая, что, не выходя из роли повелителя, Шато только что отдал ему приказ.

Впрочем, его это никак не смутило, скорее поразило. Адамберг встал, сделал несколько шагов и положил мобильник на стол, предварительно нажав на четверку, чтобы связаться с Дангларом – таким образом его помощник мог, не выходя из своего кабинета, следить за их разговором. В столь необычной ситуации мнение майора было ему крайне важно.

– Вы знаете, чем объясняется ваше удивительное сходство с Робеспьером? – спросил Адамберг, продолжая стоять.

– Это грим, господин комиссар.

– Нет. Вы на него похожи.

– Каприз природы, вмешательство Верховного Существа, что вам больше нравится. – Шато сел, закинув ногу на ногу.

– Именно это сходство побудило вас пуститься по следу Робеспьера и основать Общество, придумав его “концепцию”.

– Отнюдь.

– А потом этот персонаж постепенно захватил вас целиком.

– Уже вечер, господин комиссар, у вас был трудный день. Видимо, поэтому проницательность отказывает вам. Сейчас вы спросите, не страдаю ли я раздвоением личности, слившись с ним окончательно, и прочие бредни. Прерву вас, пока вы не начали нести эту ахинею. Я играю роль Робеспьера, и я только что вам это продемонстрировал, не более того. И кстати, мне отлично за это платят.

– Быстро вы.

– Вас опередить не так уж сложно.

– Он теряет преимущество, – сказал Данглар встревоженным голосом спортивного комментатора.

Все сотрудники уголовного розыска сгрудились вокруг него, тесно прижавшись друг к другу, некоторые даже полулежа на столе, чтобы лучше слышать голоса, доносящиеся из телефона.