Я был разбужен пушечным выстрелом.

Я выскочил из кровати — да, выскочил. Во сне я видел, что немцы неожиданно атаковали наш окоп и что я, как раз, подобрал людей для окончательной вылазки, когда тяжелые орудия начали неожиданную бомбардировку. О, Боже, позволь мне встать и вовремя перескочить через край.

Я проснулся в диком возбуждении.

Да, это был пушечный выстрел.

Но начала ли снова Берта?

Что случилось?…

Я услышал гул на улице. На мой сильный звонок торопливо вошел Буртон. Сегодня я спал очень долго.

— Перемирие, сэр Николай, — радостно воскликнул он. — Это, все-таки, правда.

Перемирие? О, Боже!

Значит, наконец-то, наконец-то, мы победили и все это было не напрасно.

Я дрожал от волнения. Как я был поглощен своими личными делами, если не заметил надвигающиеся события. Теперь я вспоминаю, что в субботу, когда мы были у герцогини, Джордж Харкур телефонировал мне и сказал, что у него есть для меня новости, но тогда я не обратил на это внимания.

Во время завтрака я был слишком возбужден, чтобы снова начать беспокоиться об Алатее. Я примирился с тем, что она осталась у матери и, наверное, скоро будет дома.

В одиннадцать должен был придти окулист со своим мастером — если только им не помешает царящее по случаю перемирия возбуждение. Надеюсь, Алатея не придет как раз в это время.

Буртон расспросил ее горничную. Она ничего не знала о намерениях милэди, кроме того, что ей самой позволено было уйти на целый день.

Все слуги более или менее посходили с ума. Милый старина Пьер, как раз, только что был здесь и в своем восторге расцеловал меня в обе щеки.

(У него просто деревяшка, а не красивая, подобная настоящей, нога, как у меня, но теперь я изменю это.)

Антуан совсем не владеет собой — и один Бог знает, что делают остальные.

Я велел всем отправиться и посмотреть, что происходит, но Пьер заявил, что нельзя пренебрегать моим завтраком и что у них хватит времени после него.

Настало одиннадцать часов, пришел окулист и к завтраку у меня был второй глаз. Что за крики на улицах, что за страстная радость в воздухе!

Как окулист, так и его помощники обращали особое внимание на то, что они сдержали слово и пришли, несмотря на такой великий день. Моя благодарность и правда была велика. Но меня уже не охватила такая же радость, как та, когда мне одели ногу. Все было теперь поглощено ожиданием.

Что могло задержать Алатею?

Когда доктор, торопившийся присоединиться к ликующей толпе, ушел, я спокойно подошел к зеркалу. То, что я увидел, поразило меня.

Как искуссно делают теперь эти вещи! Если только я не поворачиваю взор в каком-нибудь невозможном направлении, то, по всей видимости, у меня два блестящих голубых глаза, с совершенно одинаковыми ресницами — шрапнельный осколок повредил только самое глазное яблоко, и к счастью, не задел веко, а за последний месяц глазная впадина чудесно зажила. Теперь я не буду больше внушать отвращение. Быть может… Но смогу ли я скоро заставить ее полюбить меня?

Но к чему все это?… Она не вернулась, надо что-то сделать.

Но кто мог бы сделать что-либо в этот день? Магазины были закрыты, почтовые конторы не работали, город сходил с ума от радости.

За завтраком я не ел, а глотал свою пищу, и меня поддерживало только спокойствие Буртона.

— Так вы не думаете, что что-нибудь случилось, Буртон?

— Нет, сэр Николай. Ее милость, без сомнения, у своих, и я не чувствую, чтобы что-нибудь было не в порядке. Во всяком случае, завтра возвратится ее светлость и тогда мы узнаем наверное. Не хотите ли вы выехать и посмотреть на толпу, сэр? Сегодня, правда, особенный день.

Но я отказался. Он должен выйти — они все могут уйти — я останусь и сам позабочусь о себе. Но я чувствовал, что милый старик не оставит меня.

Проходили часы, крики становились громче, толпа шла по направлению к Елисейским полям, чтобы посмотреть пушку, которую, как я слышал, притащили туда. Время от времени заходил Буртон, чтобы сообщить мне новости, исходившие снизу от консьержки.

Я телефонировал Морису — он был в диком восторге. Они собирались, как следует, отобедать в Ритце, а потом отправиться на улицу и потанцевать там вместе с народом. Не хотим ли мы (мы!) присоединится к ним?

На улицу выходили все — телефонировала также Одетта, а потом Дэзи Ривен. Все веселились и радовались.

Моя агония все росла и росла. Что, если она решила бросить меня и просто исчезла? Нарочно не сказала мне ни слова, чтобы наказать меня? При этой мысли я сразу отправился в ее комнату и оглядел туалет. Футляры от колец были здесь, в ящике под зеркалом, но самих колец не было. Нет, если бы она не собиралась возвращаться, она оставила бы их. Это подало мне надежду.

Буртон затопил камин — кроме него, никого не было.

Без сомнения, ей помешала вернуться толпа — должно быть, очень трудно добраться сюда из Отейля.

Звонили некоторые и из Высшего Военного Совета, но они были не в таком уж восторге. «Какая жалость», говорили они, «через неделю Фош мог бы войти в Берлин».

Наконец, наступили сумерки и я, устав беспокойно метаться по комнате, упал в кресло.

Я не собирался жалеть себя самого, но все же отвратительная вещь, сидеть в беспокойстве и одиночестве, когда все остальные кричат от радости.

Я смотрел в огонь и нарочно не зажигал света, желая, чтобы мягкая полутьма успокоила меня. Буртон снова пошел вниз к консьержке.

Неописуемые грусть и горечь владели мною. На что мне нужны нога и глаз, если я снова должен переживать подобные муки! Меня охватило чувство заброшенности, может быть, я и задремал от усталости, как вдруг, внезапно, я услышал стук закрывавшейся двери, и когда я открыл глаз, передо мною стояла Алатея.

Упавшее полено ярко вспыхнуло и я смог разглядеть, что на ее лице отражалось сильное волнение.

— Я так жалею, что вы беспокоились… Буртон сказал мне… Я вернулась бы раньше, но попала в толпу.

Протянув руку, я зажег стоявшую рядом лампу и тут, увидев мой глаз и ногу, она опустилась на колени рядом со мной.

— О, Николай, — воскликнула она. Я взял ее за руку.

Что такое радость?

Мое сердце билось, как сумасшедшее, в жилах бурлила кровь. Что я слышал кроме радостных, раздававшихся на улице, криков? Не воркованье ли, преследовавшее меня в моих снах. Да, это было оно, это был голос Алатеи.

— Простите… простите… я была так неблагодарна. Простите меня. Да…

Я хотел шепнуть ей:

— Дорогая, ты вернулась, все остальное не важно, — но удержался, — она должна сдаться первая.

Тут она вскочила на ноги и отступила, чтобы разглядеть меня. Я тоже встал значительно превышая ее ростом.

— О, я так рада, так рада, — с дрожью в голосе сказала она. — Это так чудесно! И как раз в этот день!

— Я думал, что вы навсегда покинули меня и мне было так грустно.

Теперь она потупилась.

— Николай — (как мне было приятно, когда она произносила мое имя), — Николай, от матери я узнала о вашем великодушии. Вы помогли нам, не говоря ни слова, а затем снова заплатили, чтобы успокоить мою мать… и еще раз, чтобы рассеять мое беспокойство. О, как мне стыдно, что я так обращалась с вами… простите, простите меня.

— Дитя, мне нечего прощать вам. Подите сюда, сядем на диван и поговорим обо всем.

Я опустился на диван и она села рядом со мною.

Она все же не глядела на меня, но ее личико было нежно и застенчиво.

— И, все-таки, я не могу понять, почему вы сделали это. Я ничего не понимаю… Вы не любили меня, вы хотели иметь меня только секретаршей — и все же заплатили более ста тысяч франков. Ваша щедрость велика.

Я смотрел на нее в упор.

— А вы ненавидели меня, — сказал я, насколько мог холоднее, — но позволили купить себя, чтобы спасти семью. Ваша жертва неизмерима.