Целых две минуты я молчал. Она старалась сохранить спокойствие, а затем я заговорил, чувствуя сам властную нотку в своем голосе.

— Алатея, я снова попросил бы вас снять очки. Как я вам уже говорил, я знаю, что вы их носите только для того, чтобы я не видел ваших глаз, а не потому, что этого требует ваше зрение. Продолжать носить их теперь — несколько смешно и недостойно вас, а кроме того, это сильно раздражает меня.

Она вспыхнула и выпрямилась.

— В наши условия не входило, что я должна снять очки — вы должны были упомянуть это в договоре, если желали этого. Я считаю, что вы не имеете ни малейшего права требовать, чтобы я сняла их, и предпочитаю продолжать ходить в них.

— Но какой причине?

— Я вам не скажу.

Я чувствовал, что начинаю злиться. Если бы я не был калекой, я не устоял бы перед искушением вскочить и, схватив ее в моя объятия, сорвать эти проклятые штуки, наказав ее многочисленными поцелуями. Теперь же я испытывал только гнев на себя самого, за то, каким я был дураком, не сделав это обязательным условием прежде, чем подписать контракт.

— Это очень не великодушно с вашей стороны и выказывает враждебность, которую, как я думал, мы условились оставить.

Молчание.

Единственное, что я чувствовал, это было желание физически наказать ее — прибить, заставить слушаться. Хорошенькое желание для дня свадьбы!

— Собираетесь ли вы постоянно ходить в них, даже, когда мы будем выезжать в свет? — спросил я, как только овладел своим голосом.

— Возможно.

— Что ж, хорошо! Я считаю, что вы нарушаете дух нашего соглашения, если не букву. Вы сами сказали, что будете постоянной секретаршей, но ни одна секретарша на свете не будет настаивать на чем-либо, что, как она знает, является причиной раздражения ее хозяина.

Молчание.

— Подобным упрямством вы только понижаете себя в моих глазах. Коль скоро мы теперь будем жить вместе, я не хотел бы презирать вас за ребячливость.

Она вскочила на ноги и яростно швырнула очки на стол. Ее прекрасные глаза сверкнули. У нее были удивительно своеобразные ресницы, не черные, но очень темные и пушистые, около кожи немного светлее, чем на концах. Я никогда не видел, чтобы подобные ресницы обрамляли глаза женщины. Они часто встречаются у маленьких мальчиков, в особенности, у уличных мальчишек. Самые глаза были ярко синего цвета — и сколько в них горело страсти, обаяния и силы! Нет ничего удивительного, что, вынужденная сама пробивать дорогу в жизни, она носила очки. Одинокая женщина с такими глазами не может находиться в безопасности, если работает в такой области, где ее могут увидеть мужчины. Я никогда в жизни не видел таких выразительных, полных очарования, глаз. Во мне дрожала каждая жилка от них, а также от того, что наша первая битва была выиграна мною.

— Спасибо, — сказал я намеренно спокойным голосом. — Я так привык уважать вашу уравновешенность и спокойствие, что мне было бы жалко, если бы пришлось изменить свое мнение.

Я видел, что она вся дрожала от гнева, что ей пришлось подчиниться. Я почувствовал, что было благоразумнее изменить разговор.

— По всей вероятности, завтрак будет вскоре готов.

Тут она подошла к дверям и покинула меня. Хотел бы я знать, что она скажет, когда придет к себе в комнату и найдет у себя на туалете три сапфировых браслета.

На своей карточке, которую вложил в футляр, я написал — «Алатее с лучшими пожеланиями ее мужа.»

Буртон объявил, что завтрак подан прежде, чем она вернулась в гостиную. Я послал его к ней сказать, что все готово, и через минуту вошла она. В руках она держала футляр, который положила на стол, ее щеки горели, глаза были опущены.

— Я хотела бы, чтобы вы не делали мне подарков, — сказала она немного заглушенно, подходя к моему креслу. — Мне неприятно получать их, вы и так завалили меня… соболя… бриллиантовое кольцо… платья… все… а теперь еще это.

Я открыл футляр и вынул браслеты.

— Дайте руку, — твердо сказал я.

Она смотрела на меня, слишком удивленная моим тоном, чтобы возразить.

Я потянулся и взял ее обнаженную до локтя руку, она стояла, совершенно ошеломленная, пока я, не торопясь, не одел ей на руку все три браслета.

— Я уже достаточно переносил ваш дурной характер, — сказал я все тем же тоном. — Вы будете носить все это, а также все то, что мне вздумается подарить вам, хотя ваша грубость скоро отобьет у меня охоту к этому.

Она была изумлена до нельзя, но я все же задел ее гордость.

— Прошу извинить меня, если я показалась грубой, — сказала она наконец. — Вы наверное, имеете право на это, но… только… — все ее стройное тело вздрогнуло.

— Давайте не будем больше говорить на эту тему, а лучше пойдем завтракать, но только вы увидите, что я не такая тряпка, с какой вы, без сомнения, предполагали иметь дело.

Я с трудом встал с кресла — Буртон скромно не появился — Алатея дала мне мой костыль, и мы вышли в столовую.

Пока в комнате были слуги, я вел разговор о военных известиях и тому подобных вещах, в чем она поддерживала меня, но когда мы остались одни за кофе, я наполнил ее рюмку бенедиктином, от которого она отказалась, когда Буртон внес ликеры. Вина она не пила совсем.

— Теперь выпейте за что хотите, — сказал я. — Я пью за то время, когда вы не будете так сильно ненавидеть меня и когда между нами установится мир и спокойная дружба.

Она пригубила и ее глаза стали непроницаемы. Не знаю, о чем она думала.

Я поймал себя на том, что все время наблюдал за этими глазами. В них отражается все, оттенки отражающихся в них переживаний так же выразительны, как в кошачьих глазах — хотя еще ни разу я не видел в них той прекрасной, свойственной Мадонне нежности, которой они были полны в тот день, когда я застал ее с ребенком на руках и так грубо обошелся с ней.

Когда мы вернулись обратно в гостиную, я знал как страстно люблю ее. Ее своенравие прямо-таки привлекательно и возбуждает мой охотничий инстинкт. А тонкий, привлекавший меня с первых дней, магнетизм, проявлявшийся даже тогда, когда она была бедна, плохо одета и когда у нее были красные руки, теперь сильнее, чем всегда. Я чувствовал, что хочу пожрать ее, сжав в своих объятиях, в висках у меня стучало, я знал, что должен употребить всю силу воли, чтобы овладеть собой. Откинувшись в кресле, я закрыл глаз.

Она направилась прямо к роялю и начала играть. С силой она брала аккорды, играя странные русские вещи, затем перешла на жалобные мотивы, а под конец сыграла мягкую и успокаивающую вещь Мак-Довалля[13], и каждый ее звук находил отклик во мне, казалось, я тоже переживаю ее боль.

— Дитя, вы божественно играете, — сказал я, когда она кончила. — Теперь я пойду отдохнуть. Быть может, потом вы угостите меня чаем.

— Да, — теперь ей голос был совсем мягок; она подала мне костыль и я направился к двери в свою комнату.

— Я хотел бы, чтобы вы одели какое-нибудь красивое послеобеденное платье мягких тонов, мой глаз так быстро устает от всего яркого. Надеюсь, в вашей комнате есть все, что вам нужно, и она вполне удобна?

— Да, спасибо.

Я поклонился и, пойдя в свою комнату, закрыл за собою дверь. Буртон поджидал меня, чтобы помочь мне улечься.

— Это был очень утомительный день для вас, сэр Николай, — сказал он, — да и для ее милости тоже.

— Идите и отдохните сами, Буртон, вы ведь встали с петухами. Наш новый лакей Антуан может разбудить меня около пяти, — и скоро я был в стране сладких снов.

И конечно, по иронии судьбы, именно этот день нужно было выбрать Сюзетте для того, чтобы придти поблагодарить меня за виллу, которую она должна была поехать осмотреть.

Буртона не было — и ей открыл дверь Антуан. После я узнал, что когда он не решился сразу впустить ее, она сказала, что я назначил ей придти в это время. Она была очень скромно одета и не имела слишком резкого вида дамы полусвета, а новый лакей, разборчивость которого была, очевидно, притуплена военной службой, не обратил даже внимания на ее слишком резкие духи — те духи, от которых я тщетно старался отучить ее. Каждый раз, когда она некоторое время оставалась вдали от меня, она опять начинала употреблять их и мне приходилось все снова и снова напоминать ей об этом.