Алатея пришла в четверг. С утра я нервничал — и злился на это, но единственное, чего я смог добиться, это внешней сдержанности, не сумев победить самые чувства. Я совсем спокойно сидел в своем кресле, когда открылась дверь и вошла она — миниатюрная фигурка вся в черном. Несмотря на отсутствие крепа и на то, что все было самого дешевого свойства, видно было, что это французский траур, то есть, что все вещи были к лицу их обладательнице. С простенькой, маленькой шляпки свешивалась вуаль. Я чувствовал, что ей пришлось купить все это в готовом виде, чтобы одеть на похороны и что, по всей вероятности, она не могла позволить себе, кроме того, специально предназначенное для работы платье, так что теперь на ней лежал тот неуловимый отпечаток элегантности, который я заметил в воскресенье в Булонском лесу. Черное очень шло к ее прозрачной белой коже и, казалось, выделяло светлую бронзу ее волос. Из-за ушей выскальзывали непокорные завитки, но желтые роговые очки были так же непроницаемы, как всегда, и я не мог разглядеть, были ли ее глаза печальны или нет; ее рот был твердо сжат, как всегда.

— Я хотел выразить вам свое сочувствие, — немедленно сказал я. — Я так жалел, что не знал вашего адреса и не мог сделать это раньше, мне хотелось послать вам цветы.

— Спасибо, — только и ответила она, но ее голос слегка задрожал.

— С моей стороны было так глупо не спросить вас прежде о вашем адресе, вы могли счесть, что я равнодушно и небрежно отношусь к вам.

— О, нет!

— Может быть, вы скажете мне теперь, чтобы я знал его на будущее время.

— Это бесполезно, мы собираемся переехать и не знаем еще точно куда.

Я чувствовал, что не смею настаивать.

— Тогда может быть, есть место, через которое можно было бы наверняка известить вас? Если бы я знал где найти вас, я попросил бы вас сегодня придти в мою парижскую квартиру, а не сюда.

Минуту она молчала. Я видел, что загнал ее в угол, и чувствовал себя ужасной скотиной, но так как я сказал все это совершенно естественно, как подобает хозяину, не представляющему, что может существовать какое-либо нежелание дать просимые сведения, то чувствовал, что мне надо продолжать в том же духе, чтобы не возбудить ее подозрений.

Через некоторое время она назвала писчебумажный магазин на Авеню Моцарт.

— Я прохожу там каждый день, — сказала она.

Я поблагодарил.

— Надеюсь, что вы не поторопились вернуться к работе. Мне это очень неприятно, так как, быть может, вы хотели бы еще остаться дома.

— Нет, это не имеет значения. — В ее голосе звучала бесконечная усталость и безнадежность, которых я никогда еще не слышал, это растрогало меня до того, что я выпалил…

— О, я так беспокоился и так жалел! Две недели тому назад я видел вас в Булонском Лесу во время грозы и старался подъехать к дороге, которую, как я думал, вы должны были пересечь, чтобы предложить вам вернуться в моем автомобиле, но пропустил вас. Быть может, ваш брат тогда и простудился?

В ее голосе зазвучало рыдание.

— Да… может быть… может быть, вы не будете иметь ничего против, если мы не будем разговаривать, а сразу начнем работу?

— Простите! Я хотел только, чтобы вы знали, как я сожалею. Если только существует что-нибудь, что я мог бы сделать для вас, не разрешите ли вы…

— Я ценю ваше желание, вы очень добры, но право ничего такого нет. Мы собирались переделать последнюю главу. Вот старая, пока вы просмотрите ее, я сниму шляпу.

Конечно, я не мог сказать ничего больше. На стол в той комнате, где она пишет на машинке, я велел поставить большой пучок фиалок — первых оранжерейных, которые можно было достать в Париже и в них всунул свою карточку с выражением сочувствия.

Когда она без шляпы вошла в комнату, ее щеки под очками горели и все, что она сказала было — «Спасибо», и тут я увидел маленькую влажную полоску, тянувшуюся из под роговой оправы. Никогда в жизни я не испытывал еще такого искушения схватить ее в свои объятия. Я страстно желал прикоснуться к ней, как-нибудь выразить как я сочувствую ее скорби.

— Мисс Шарп, — вырвалось у меня, — я ничего не буду говорить потому, что вы не хотите этого, но это не потому, что я не чувствую, я… я ужасно сожалею. Может быть, я могу послать немного роз вашим… вам домой… гм… может быть, у вас найдется кто-нибудь, кому они понравятся… цветы такая славная вещь. — Я сразу же почувствовал неуместность слова «славные», но не мог уже изменить его.

Полагаю, что несмотря на это, моя неловкость немного помогла — благодаря своей тонкой чувствительности она поняла, что это происходило оттого, что я с таким нервным беспокойством старался утешить ее. В ее голосе послышалась значительно более мягкая нота.

— Если вы позволите, я возьму с собой фиалки, — сказала она. — Пожалуйста, не беспокойтесь больше обо мне — и давайте начнем работу.

Мы занялись последней главой.

Я заметил, что ее руки уже не так красны. Думаю, что я становлюсь восприимчивым к тому, что называется «атмосферой». Я чувствовал в воздухе беспокойство, а также то, что Алатею больше не окружает ее обычная невозмутимость, внушавшая мне раньше такое уважение к ней. Я сознавал, что все во мне кипит, что мой единственный глаз, устремленный на нее, полон любви к ней и что в моем воображении возникают сцены наслаждения, в которых принимает участие она. Думаю, что эти волны достигли ее, благодаря тому, что она не вполне владела собой; я знал, что она напрягает всю свою волю, чтобы сосредоточиться на работе и также волнуется, как и я сам.

Но почему волновалась она? Нервничала ли она, как последствие совершившихся событий, или я причинял ей какое-либо личное беспокойство? В тот момент, когда я почувствовал последнее, мною овладело торжество и уверенность. Я пустил в ход всю свою хитрость, старался быть остроумным, вызвал ее на разговор относительно нелепой книги и не имевшей никакого значения мебели, заставил ее высказать свое мнение относительно стилей и узнал, что она лично предпочитает простой стиль Королевы Анны. Я знал, что она уступает мне и говорит с меньшей натянутостью благодаря тому, что она ослабела от горя и, быть может, от недосыпания. Я знал, что это происходит не оттого, что она забыла про чек Сюзетты или дружелюбнее настроена ко мне. Я знал, что нечестно пользуюсь своим перевесом над ней, но продолжал — (в конце концов, мужчины — только животные) — и наслаждался своею властью каждый раз, когда получал малейшее указание, что властвовал над нею. Я даже потерял часть своей робости. Знаю, что если бы только я стоял на двух ногах и смотрел бы двумя глазами вместо одного, уже то утро кончилось бы тем, что я, не взирая ни на что, схватил бы ее в объятия, но так как я был прикован к креслу, она могла оставаться вне досягаемости и храбро фехтовать со мною посредством молчания и натянутых ответов. Но, во время завтрака, на моей стороне был значительный перевес — я заставил ее что-то почувствовать, я уже не был более ничтожеством, с которым не считаются.

Ее кожа так прозрачна, что ее окраска меняется при каждом новом переживании. Я люблю наблюдать ее. Какое счастье, что у меня очень хорошее зрение, — мой единственный глаз видит совершенно ясно.

За завтраком мы говорили об эпохе Фронды — Алатея удивительно начитана. Я перескакиваю с одной темы на другую и нахожу, что она знает о них больше меня самого. Каким она должна обладать умом, чтобы уловить все это в свои короткие двадцать три года.

— Надеюсь, переезжая, вы не собираетесь покинуть Париж? — сказал я, когда мы пили кофе. — Я собираюсь начать новую книгу как только окончу эту.

— Это еще не решено, — коротко ответила она.

— Я не могу писать без вас.

Молчание.

— Мне было бы приятно думать, что вы заинтересованы в том, чтобы помочь мне стать писателем.

Чуть заметное пожатие плеч.

— Вам это не интересно?

— Нет.

— Почему? Значит вы скверно относитесь ко мне?