В следующий момент ему даже показалось, что за стволами деревьев кто-то скрывается. Нет. Этого не может быть. Это ему просто показалось. Все пусто. Только он, птицы и лес, и больше ни души. Да, он не сможет вырыть достойную могилу великой книге, но хоть что-то он все-таки должен сделать. Даже малое усилие, лучше, чем ничего, луче, чем просто взять и сдаться.
И он вновь взялся за лопату. Полежи, полежи спокойно, моя дорогая, моя истерзанная книга! Я отдам тебе все причитающиеся почести, даже если мне придется рыть эту могилу всю ночь до самого утра. Я буду вгрызаться в землю до тех пор, Книга, пока не упаду обессиленный, потому что и ты стала частью меня самого, потому что «не спрашивай, по ком звонит колокол, он всегда звонит только по тебе».
И беспрерывно повторяя еще какие-то бессмысленные фразы и разрозненные цитаты из других прочитанных им книг, он рыл могилу для «Дон Кихота» Сервантеса, забыв о времени, усталости, голоде и других нуждах собственного бренного тела. Похороны должны были состояться во что бы то ни стало. И как можно скорее! Изуродованный «Дон Кихот» больше никому не должен попасться на глаза, особенно детям. Ведь они варвары, они с легкостью могут поверить, что эта Книга уродлива и скучна, и поэтому получи удар битой, Сервантес, мы вырвем тебе кишки и кадык перегрызем своими острыми, как у хорька, молодыми здоровыми зубками. И поэтому рой, рой могилу, Учитель! Рой ее для великой и изуродованной детьми книги! Рой, чтобы ее никто больше не увидел в таком плачевном, в таком недостойном виде! А иначе конец! Иначе смерть! Иначе сама Книга начнет мстить за свое унижение и мстить жестоко!
Но власть материи начала брать свое, и лопата уже переставала слушаться, а в лесу сгустились тени. Наверное, в пионерском лагере его уже успели хватиться. А яма, между тем, все углублялась и углублялась. Она сделалась в его собственный рост. Но Воронову по-прежнему это казалось малым для его любимого «Дон Кихота».
И он рыл, пока совсем не стемнело, и пока он не упал без чувств на самое дно могилы.
И тогда те, кто скрывался за деревьями, вышли тихо, как призраки, из своих укрытий. На них были истлевшие камзолы и бриджи эпохи короля Георга, белые круглые кружевные воротники эпохи «Великой Армады» и Эль Греко, сюртуки и смокинги эпохи королевы Виктории. Они осторожно, словно имитируя картину «Погребение графа Оргаса», что висит в Толедо в церкви Св. Фомы, подняли из ямы Воронова, аккуратно положили его на траву рядом с «Дон Кихотом», а потом, деловито поплевав на ладони, сами взялись за лопаты и кирки невесть откуда взявшиеся, осветив при этом все место яркими факелами.
Этих добровольцев оказалось бесчисленное множество. И каждый работал на славу. Пока Воронов, обессиленный, лежал на земле рядом с томом Сервантеса, что служил теперь ему подушкой, яма увеличивалась и увеличивалась в размерах, постепенно, в результате общих усилий, превращаясь в маленький подземный город. Так, истерзанной детской рукой Книге была уготована достойная усыпальница.
Но Воронов ничего этого не мог видеть, потому что спал. А если чего ему все-таки и пригрезилось сквозь сон, то за реальность происшедшего с ним ночью он никак ручаться не мог.
Утром он проснулся и не увидел ни ямы, ни книги, лишь лопата, чистая, без единого клочка земли или дерна на лезвии, по-прежнему лежала рядом.
Вернувшись под утро в лагерь, Воронов объяснил свое отсутствие тем, что ему срочно надо было съездить в Москву. Объяснение приняли, и началась обычная работа практиканта-вожатого.
Воронов шел к кустам разыскивать там свой опозоренный ежедневник. Он прекрасно понимал, что ничего хорошего его не ждет. Над Романом по его же собственной воле, а точнее слабости, турецкий мальчик имел возможность поиздеваться вдоволь.
Воронов чувствовал себя соучастником преступления. Он все ближе и ближе подходил к злополучным кустам. Ну, вот и все. Остается лишь признать неизбежное и посмотреть правде в глаза. Из литературы известно, что преступника постоянно тянет на место преступления. Классическая схема: Раскольников дергает за звонок у двери, ведущей в квартиру к старухе-процентщице. Так и Воронов сейчас все дергает и дергает зачем-то ветку куста, а заглянуть поглубже не решается. Ну, давай, сделай еще один шажок и посмотри на характерную кучу, аккуратно прикрытую вырванными из рукописи листочками… Пиши, пиши, рученька, пиши, пиши, милая! А зачем? Чтобы вот так деликатно прикрывать какое-нибудь турецкое дерьмо? Интересно, что этот турчонок ел на завтрак? Наверное, те же апельсины?
Так и оказалось на самом деле: аккуратная кучка и несколько листков беспорядочно разбросанных вокруг.
Испорченный ежедневник валялся здесь же неподалеку. Хорошо, что этот турецкий засранец хотя бы не кинул его прямо в кучу, а воспользовался лишь несколькими страницами, вырванными наугад. Что не говори, а рука засранца здесь выполнила роль самой слепой Судьбы.
Воронову даже стало интересно, какие именно страницы подверглись столь жестокому обскурантизму?
Зажимая нос двумя пальцами, давала знать о себе грубая растительная пища, которой, скорее всего, и был наполнен желудок прожорливой младости, Воронов свободной правой рукой поднял с земли свой изуродованный ежедневник. Вынимать листочки из липкой кучи он все-таки не отважился. Затем быстро покинул зеленое укрытие.
Оксане с берега были видны странные операции мужа, о смысле которых она даже и не догадывалась. По ее разумению, у супруга прихватило живот: нечего собирать на берегу полугнилые апельсины. Апельсины, апельсинами, но и о здоровье иногда подумать надо.
А Воронов, между тем, принялся судорожно перелистывать свой ежедневник.
Так, эпизод с папашей Шульцом не пострадал. Он был написан по вдохновению. Такое не повторить. Слова ложатся на бумагу сами собой, словно в тебя какой дух вселяется.
Так, а эпизод с другом Димкой Чистовым? Так и есть! Тоже цел.
Господи, неужели Ляпишева нет? И Феи Розового куста? Слава Богу! Отлегло. Все сцены на месте!
Ну, «Пиши, пиши, рученька» — это ладно, хотя она тоже целехонька.
Мать!? Сцена с матерью, отцом и бабушкой? Они слишком болезненны. К ним возвращаться, что рану незажившую теребить. Ух! Все в порядке. На месте. Незапятнанными остались. Нет, любит меня все-таки судьба, если самые дорогие, самые близкие сердцу эпизоды не тронула.
А что же тогда пропало? И Воронов стал уже медленнее листать рукопись, внимательно вчитываясь в мелькающие строки.
Страницы начали редеть на том месте, где речь шла о жизни Мигеля де Сервантеса Сааведра в алжирском плену. На подтирку пошел эпизод с Санчесом и с мыском испанского сапога.
Этой же печальной участи не избежал и садовник Хуан. Его розовый сад был сейчас обезображен фекалиями, а горло, выкрикивающее: «Сбереги розы, Мигель! Слышишь, сбереги розы!» было забито до отказа нечистотами.
Сервантес оказался каким-то тотальным неудачником. Он привлекал к себе несчастья всюду, как магнит.
Воронов решил пока оставить все как есть и не восстанавливать утерянное, а то неудача будет преследовать и его Роман о Сервантесе. Потом, после общей проработки сюжета, можно вернуться назад и подправить, переписать недостающее, а пока: «Пиши, пиши, рученька!» Пусть строки льются сами из сердца, как Бог на душу положит.
Профессор решил продолжить повествование с того места, где Грузинчик вдруг понял, что ему следует срочно вернуться назад в книгохранилище, чтобы спасти его, Воронова, alter ego. Роман следовало оживить и вернуть на его территорию.
Испания. Наши дни. Гранада. Территория Романа
Гога Грузинчик понял вдруг, что ему пришлось невольно предать профессора Воронова. Оставив его одного в книгохранилище, он тем самым совершил серьезную ошибку. Но с этой болью ничего нельзя было поделать. Она гвоздем вошла в мозг, и оторвать голову от подушки было невозможно. Таким образом, Книга решила разлучить их, разбить созданный ими союз, чтобы впоследствии атаковать каждого по одиночке. Никакие лекарства не действовали. Проще было лежать неподвижно, дав боли делать все, что она захочет. Любое сопротивление казалось бесполезным. И Гога, как ему не жаль было профессора Воронова, решил сдаться. Он закрыл глаза и с помощью дистанционного управления включил кондиционер на полную мощность. Температура упала до 10 градусов. Это был предел. Ниже некуда. А жаль. Гоге хотелось заморозить эту боль. Гога закрыл глаза, прислушиваясь к характерному звуку работающего кондиционера. В этом звуке было что-то успокаивающее. Главное дать сейчас вконец изможденному мозгу небольшую передышку. Хорошо! Хорошо! Жаль, что нельзя сделать похолоднее. Кондиционер между тем продолжал жужжать, а Гога все жал и жал кнопку, и вдруг в этом сложном японском механизме что-то сломалось, и температура с отметки +10 поползла еще ниже. Через короткое время в номере стало совсем холодно, и боль неожиданно отступила. Гога вспомнил, как зимой в библиотеке он рубанул себя по правой руке, как его затрясло, как начался озноб, а где-то высоко-высоко появилась вдруг Снежная Королева и начала улыбаться ему приветливой улыбкой. Гоге вспомнился старый фильм с участием Луи де Фюнеса «Замороженный». Человека заморозили еще в начале XX века, а потом через 50 лет вновь вернули к жизни. И сейчас Снежная Королева словно приглашала его, Гогу, посмотреть на то, что станет с миром через полвека безраздельной власти Книги. Книга и станет сильнейшим наркотиком. Она, как Матрица, будет все больше и больше подсаживать людей на бессмысленные сюжеты, заменяющие настоящую жизнь. Начнется эпидемия глобального чтения. Возникнут интернет-романы. Появится целая литература, состоящая из сборников наиболее удачных SMS сообщений. Обычные мобильники заменят допотопные печатные машинки. У любого графомана возникнет реальный шанс прославиться и стать писателем. Отправил 100 SMS-ок и вот тебе глава в романе. А что такое роман? Это все давно забудут и будут называть так любой набор слов. Главное, что этот набор слов кто-то принимает на свой мобильный, а значит читает. Успех определяется количеством абонентов, то есть читателей. Все впадут в состояние глубокой летаргии и никто не будет уже различать, где хорошая, а где плохая литература. Книга захватит все жизненное пространство и Её творения просто не с чем будет сравнивать. Она, как вампир, будет вселяться во все новые и новые оболочки. Сами люди потеряют всякую связь с реальной жизнью и станут книгами, безумными сюжетами, сплошными симулякрами.
