23. 7. 1984 «Нас Россией клеймит…» Нас Россией клеймит Добела раскаленная вьюга, Мракобесие темных воронок Провалов под снег. — Прочь, безглазая, прочь! Только как нам уйти друг от друга — В бесконечном круженье, В родстве и сражении с ней? И когда, наконец, отобьешься От нежности тяжкой Самовластных объятий, В которых уснуть — так навек, Все плывет в голове, Как от первой ребячьей затяжки, И разодраны легкие, Как нестандартный конверт. А потом ожидая, пока отойдет от наркоза Все, что вышло живьем Из безлюдных ее холодов, — Знать, что русские ангелы, Как воробьи на морозах, Замерзают под утро И падают в снег с проводов. 4. 8. 1984 «Завтра будет прилив…» Завтра будет прилив, Сгонит отару вод Северный ветер, Сдвинутся корабли. Небо вкось поплывет. Что случится на свете? Выгнется линзой свод, Хрупкий взметнут балет Птицы-чаинки. Выступит мед из сот, И покачнутся в земле Чьи-то личинки. Дети чужих зверей Стиснут в мехах сердца — Шорох по норам… Ветер, то ли свирель — Не угадать лица — Будет, и скоро. Знают сверчки небес, Рации всех судов Пеленг сосновый. Нордом сменится Вест. Смоется след водой. Ступишь ли снова? 5. 8. 1984 «Если выйти из вечера прямо в траву…» Если выйти из вечера прямо в траву, По асфальтовым трещинам — в сумрак растений, То исполнится завтра же — и наяву Небывалое лето счастливых знамений. Все приметы — к дождю, Все дожди — на хлеба, И у всех почтальонов — хорошие вести. Всем кузнечикам — петь, А творцам — погибать От любви к сотворенным — красивым, как песни. И тогда, и тогда — Опадет пелена, И восторженным зреньем — иначе, чем прежде, — Недошедшие письма прочтем, И сполна Недоживших друзей оправдаем надежды. И подымем из пепла Наш радостный дом, Чтобы встал вдохновенно и неколебимо. Как мы счастливы будем — когда-то потом! Как нам нужно дожить! Ну не нам — так любимым. 3. 10. 1984 «Этот вечер для долгой прогулки…» Этот вечер для долгой прогулки. Серый час, как домашняя кошка, Теплой тенью скользит у колена, А подъезды печальны и гулки. Ты надень свою старую куртку. Мы набьем леденцами карманы И пойдем, куда хочется сердцу, Безо всякого дальнего плана. По заросшим ромашкой кварталам, Где трамвай уже нынче не ходит, Где открытые низкие окна, Но старушек в них прежних не стало. Так мы выйдем к знакомому дому, И увидим на спущенной шторе Тень хозяина, и улыбнемся: Кто сегодня в гостях, с кем он спорит? Мы замедлим шаги: не зайти ли? Но заманят нас сумерки дальше, Уведут, как детишек цыгане, Как уже много раз уводили. И тогда, заблудившись, как дети, В незнакомом обоим предместье, Вдруг очнемся: мы живы и вместе! И вернемся домой на рассвете. 1984 ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ «…И БОЖЬЯ РУКА НА ПЛЕЧЕ» Послесловие к книге Политическое судопроизводство преступно само по себе; осуждение же поэта есть преступление не прост уголовное, но прежде всего антропологическое, ибо это преступление против языка, против того, чем человек отличается от животного. На исходе второго тысячелетия после Рождества Христова осуждение 28-летней женщины за изготовление и распространение стихотворений неугодного государству содержания производит впечатление дикого неандертальского вопля — точнее, свидетельствует о степени озверения, достигнутого первым в мире социалистическим государством.
Данное собрание избранных стихотворений Ирины Ратушинской мы предварили текстом биографии поэтессы, написанным ее мужем И. Геращенко сразу после того, как она была арестована. А 3 марта 1983 года киевский суд приговорил Ратушинскую к 7 годам лагерей и пятилетней ссылке. Ратушинская отбывает срок в Мордовии, поражая мир своим мужеством: голодовки, карцер, тяжкий труд и болезни — ничто ее не сломило. Название «избранного» — «Вне лимита» — взято не произвольно: именно так и назвала поэтесса свою новую стихотворную сплотку, переправленную на свободу из лагеря, большинство стихотворений которой (наряду с более ранними, написанными еще на воле) — и составляют содержание этой книги. В небольшом автобиографическом эссе «Моя родина» (1982) Ратушинская рассказала: «Какой-то шок (ток —?) обрушился на меня в мои 24 года, когда в течение одной недели, почти одновременно (книги дали ненадолго) я прочла Мандельштама, Цветаеву, Пастернака! Это буквально сбило меня с ног, физически, с бредом и температурой! Мне открылась бездна, и, в отличие от всех порядочных кошмаров, я была не на краю — о нет! Я была внизу, в той самой бездне, а край — где-то недосягаемо далеко вверху! Захрустело и зашаталось мое представление о нашей литературе и о нашей истории. И все это наложилось на бунтовщические порывы, что были во мне всегда, сколько я себя помню».
[3] Новейшая российская поэзия вновь выступила в традиционной роли: повивальной бабки свободы. Она наполняет легкие кислородом, пробивает беспросветную непроницаемость советского мифа. Ратушинская приняла поэзию не как «игру», не как наинежнейшую область изящной словесности и культуры, но — как служение, как исповедь, проповедь, самое бытие. вернуться Ирина Ратушинская. СТИХИ. Изд-во «Эрмитаж» 1984 г. Предисловие И. Бродского. |
