Но вот улицы стали уже, все больше стало попадаться заборов, больше стало пустырей, развалин, поросших сорной травой. Наконец трамвай остановился у петли, и мальчики вышли.

— Теперь куда пойдем? — спросил Коля.

— Кажется, вот по этой улице надо, — ответил Женька.

Они пошли по улице, долго шли по ней и уперлись в развалины какого-то дома.

— Надо не по этой улице было, — сказал Женька. — Это что-то не то.

— Может быть, спросим у кого-нибудь? — предложил Коля.

— Нет, не стоит спрашивать, — смущенно ответил Женька. — Мы и сами найдем. — Они свернули вправо, пошли по другой улице, потом опять свернули, но все было напрасно. Наконец один переулок привел их на автомобильное кладбище.

— Куда ж ты меня завел? — сказал Коля. — А где же черта города?

— Не знаю, — ответил Женька. — Я в прошлый раз не на этом трамвае ездил. Мы с тобой заблудились, кажется.

— Так бы с самого начала и сказал, что не знаешь дороги. А я тебя серьезным человеком считал.

— Чего придираешься, сам же навязался. Давай пойдем дальше. Или ты, может быть, скис?

— Это ты, наверно, скис, а я никогда не скисаю.

Мальчики вошли в ворота — одна створка ворот валялась в стороне, на земле, и сторожа здесь никакого не было. На низменном болотистом поле виднелись неровные ряды легковых машин и грузовиков — от некоторых остались только остовы.

У самых ворот автомобильного кладбища стояли изувеченные эмки — без покрышек и стекол, широколобые грузовые зисы с пробитыми радиаторами и обугленными бортами; стояло несколько изрешеченных осколками автобусов, и сквозь их серо-зеленую камуфляжную окраску просвечивала местами гладкая эмалевая голубизна — их прежний, мирный цвет. Эти машины умерли насильственной смертью, они были убиты — им бы еще ездить да ездить. А дальше, в конце поля, стояли старинные авторыдваны — нелепые, необтекаемые легковые автомобили давно забытых фирм. Некоторые из них походили на кареты, другие — на извозчичьи пролетки. Эти машины никто не калечил, никто не убивал — они мирно прожили свой долгий век и сами тихо скончались от старости.

Ребята дошли до конца поля, туда, где проходило высокое полотно железной дороги. Здесь было совсем сыро, начиналось болото. Колеса автомобилей тонули в высокой, нездорово-яркой траве. Остовы машин подступали вплотную к железнодорожной насыпи, точно силясь взобраться на нее, уйти из низины, от тоскливой сырости. Остро, кисловато пахло ржавчиной, сорной травой, пустырем.

Мальчики забрались в низкую кабину старинного «Адлера», попробовали повернуть баранку руля, но ничего у них не вышло — руль не вращался. Стекол у кабины не было, в щитке для приборов не было ни одного прибора — чернели только круглые гнезда да торчали какие-то проволочки.

— Я не виноват, просто дорогу забыл, — сказал Женька, — Надо было другим трамваем ехать.

Коля промолчал. На стенке кабины он заметил выцарапанную кем-то подпись «Алексей Терентьев», — и вспомнил отца. Отца тоже звали Алексеем, он был убит под Ленинградом в сорок первом году при отражении немецкой танковой атаки. Когда пришло это известие, мать очень плакала, Коля тоже. Думая об отце, он представлял его лежащим на лугу, где неестественно крупные ромашки белеют среди травы — как на картинке в одном журнале, — хотя отлично знал, что случилось это зимой, когда никаких цветов нет.

Коле стало грустно, ему захотелось поделиться с Женькой своими мыслями, но он не знал, какими словами это выразить, — и на язык повернулись совсем другие слова.

— Нет, укротителя из тебя не выйдет, — сказал он Женьке, — обещался показать, где город кончается, а вон куда завел... Эх ты, укоротитель!

— Не укоротитель, а укротитель, — дурак! Научись говорить прежде. А заблудиться каждый человек может.

— Ты сам дурак! Завел на свалку, да еще обзывается! Укоротитель!

— Ты подразнись еще! — сказал Женька. — Схлопочешь по носу!

— Ты, может, ударишь?

— И ударю! Я тебя про черту обманул, никакой черты нет, город здесь кончается. А ты поверил! Сиди здесь, никуда больше не поведу!

— Врешь ты все, есть черта! Я сам до нее дойду, а ты сиди здесь — укоротитель!

С этими словами Коля встал, но стукнулся головой о верх кабины — и снова сел. Вслед за ним встал и Женька — но тоже стукнулся макушкой.

— А ну, отрекись от своих слов!

— Не отрекусь!

— Будешь еще дразниться?

— Захочу — и буду!

Вначале они толкали друг друга, потом пустили в ход кулаки, но для драки кабина была тесна, и вышло как-то само собой, что они очутились на земле. Они катались в сырой траве, и ни один из них не мог одолеть другого. Силы у них подходили к концу, злость постепенно выдыхалась, но они продолжали драться.

Вдруг, неожиданно, нестерпимо резко загудел маневренный паровоз, незаметно подкравшийся по насыпи. Оба мальчика вздрогнули, их мускулы на мгновение расслабли, и Женька успел сказать про паровоз:

— Фу, испугал как!

Услышав это, Коля уже не мог драться с Женькой. Ничего особенного тот не сказал, но почему-то драться с ним было уже нехорошо, все равно что ударить человека ни с того ни с сего. Тяжело дыша, они оба встали и, не глядя друг на друга, потирая синяки, молча пошли по тропинке между машин к тому месту в заборе, где виднелась большая пробоина.

Через пробоину они выбрались в открытое поле, пересекли его, дошли до каких-то больших развалин.

Мощные полуразрушенные стены высились среди бурьяна, всюду валялись обломки кирпича, железный хлам. Клочья бетона висели на ржавых прутьях арматуры — так комочки земли висят на корнях трав в свежевыкопанной канаве, пока не высохнут и не опадут серой пылью. Железные двутавровые балки, в штопоры скрученные огнем, торчали из щебня. Какие-то огромные котлы, промятые бешенством взрывных волн, пробитые осколками, виднелись в стороне. В их топках, как тихое зеленое пламя, колыхалась бледная трава, выросшая без солнца. Коля поднял осколок кирпича, подержал его на уровне глаз, прицеливаясь, и метнул. Послышался звонкий удар.

— Попал! — удовлетворенно сказал Коля.

Женька тоже поднял осколок, тоже бросил его, целясь в котел, но промахнулся.

— Не попал почему-то. Сейчас обязательно попаду, — сказал он, будто разговаривая сам с собой.

Однако он опять промахнулся.

— Ты свободнее руку держи, — сочувственно сказал Коля, — тогда попадешь непременно.

— Мне очень есть хочется, а тебе? — спросил Женька.

— Мне тоже. Дураки мы, что хлеба не взяли.

— Да, это мы зря, — промолвил Женька. — Ну, ничего, теперь домой скоро вернемся.

— Но прежде до черты дойдем, ладно? Ведь ты там, в машине, просто так сказал, что ее нет, а она есть.

— Я теперь и сам не знаю, есть она или нет, — уклончиво ответил Женька. — Пройдем еще немного на всякий случай.

Они покинули развалины и вошли в рощу, где не было ни зеленых листьев, ни смолистых игл, ни птиц, ни тени. Серые, сухие стволы торчали из суглинистой земли. Их кроны были срезаны снарядами, их корни были опалены. Издали слышались монотонные чередующиеся взрывы, и при каждом взрыве вся роща звонко детонировала, звенела, словно чудовищный ксилофон, — ибо не было здесь живых, упругих ветвей, чтобы задержать, смягчить звук, впитать его в себя. Столько осколков стали впилось в стволы этих деревьев, что не стоило тупить о них топоры и пилы — их попросту подрывали взрывчаткой, очищая место для молодой поросли.

Наконец мальчики вышли на просторную бугристую равнину, и Коля сказал:

— Вот до того холмика дойдем, а если уж и за ним ничего нет, то повернем обратно.

Не спеша, зная, что по сторонам еще могут быть мины, шли они по тропинке, среди высокой травы. В траве тускло поблескивал металл, не успевший проржаветь на изломах, купоросно зеленели отстрелянные гильзы патронов, валялись пулеметные ленты, подсумки, какое-то тряпье. Мальчики начали было подбирать патроны, но их было так много, и так просто и легко было их подбирать, даже не сходя с тропинки, что вскоре обоим наскучило это занятие, и патроны утратили всякую ценность. Это было все равно что собирать песчинки на морском берегу или гвозди на гвоздильном заводе. Местами в поле виднелись рыжеватые плешины — здесь, видно, земля так перенасытилась железом, что даже трава на ней не росла.