— Пойдем. Через Смоленский мост?

— Все равно.

Когда они перешли на родной Васильевский, первый, кого они встретили, был конь. Он стоял на углу Семнадцатой линии и Камской улицы, запряженный в ломовую подводу. На передке телеги синела маленькая дощечка с именем коня: его звали Шурик. На телеге спереди находились какие-то ящики, а там, где задок подводы, на пустых рогожных мешках лежала лопата и рядом с ней крест, сваренный из водопроводных труб. На мостовой стоял ломовик-извозчик, а напротив него — полная, неплохо одетая гражданка. У них шел спор. Женщина хотела, чтобы ломовик отвез крест на кладбище, а тот говорил, что такого уговора не было. Уговор был — только до Камской, А на кладбище ему с подводой нельзя, это не положено. До начальства может дойти, что он по кладбищам коня гоняет. Себе дороже...

— Я тебе к той муке, что дала, еще и денег добавлю, — говорит женщина. — Мне ж самой не донести. У меня сердце слабое.

— Муку со склада лямзить — на это у тебя сердце не слабое, — отвечает возчик. — Не повезу, сказал же.

— У, змей зеленые глазы! Меня ж и попрекаешь? — беззлобно произносит женщина.

Нюта толкает Костю локтем. Костя сразу догадывается, что ему надо подойти к этой гражданке и предложить свои услуги. Но его сковывает какое-то дурацкое смущение. Тогда Нюта становится перед женщиной и говорит строгим голосом:

— Вот этот мальчик поможет вам. За это вы должны дать ему миллион. Но только деньги сразу, а не потом.

Женщина удивленно и даже немного ошеломленно смотрит сверху вниз на Нюту. Сейчас она, может быть, завизжит, затопает на Нюту ногами и пошлет ее ко всем чертям. Но нет, ничего плохого не происходит.

— Миллион так миллион, — равнодушно произносит гражданка и приказывает извозчику: — Отвернись, змей! — Она приподнимает длинную верхнюю темную юбку, а под той юбкой — другая юбка, из плотной сероватой ткани, и на ней карман. До Кости доходит, что и ему надо отвернуться. Когда он делает обратный поворот, в руке у Нюты большая красная бумажка. В каждом углу ее косо напечатано: «10 000 рублей». А в середине — большая черная надпечатка: «1 000 000 рублей». Именно такую бумажку и украл Костя у тети Ани. Нюта сперва хочет передать деньги Косте, потом складывает бумажку и прячет в карманчик, нашитый на платье, и застегивает карманчик на синюю пуговку. Так будет надежнее.

Гражданка берет с подводы лопату и сует Нюте помятый медный чайник средней величины. Крышки у него нет, из него торчит деревянная ручка, она вся в зеленых пятнах; в чайнике — краска для креста. Костя взваливает крест на правое плечо, и ломовик уезжает на своей гремящей подводе.

По тихой улице они идут втроем, в строе треугольника. Впереди Костя с крестом, за ним тетенька с лопатой и рядом с ней Нюта с чайником. Крест не очень большой, и нельзя сказать, что он такой уж тяжелый, но все-таки нести его не легко, никак к нему не приспособиться. Когда Костя перекладывает его с плеча на плечо, в перекладине что-то весело перекатывается, будто там дробинка; наверно, остался какой-то обрезок, кусочек металла. От креста пахнет железной окалиной и чуть-чуть сырым деревом — это из-за деревянных пробок, которыми заткнуты срезы трубы.

Улица невелика. В конце ее, поперек дороги, стоит приземистое строение с аркой посредине — ворота на кладбище. Костя, чтобы легче было тащить крестную ношу, решает прибегнуть к древнетибетской магии. Интересно, сколько белых тигров насчитает он до кладбищенских ворот. «Один белый тигр, два белых тигра...» Но считать мешает гражданка с лопатой. Она идет и тараторит. Она доказывает Нюте, что гороховая мука, которой она уплатила возчику, добыта вполне честным путем. Ломовика она ругает змеем и оглоедом, но без всякой злости. Иногда она даже смеется. Костя удивляется: ведь у нее кто-то умер, а ей хоть бы хны. Но из дальнейшей болтовни выясняется, что никто у нее сейчас не умирал. Умер дед, но не теперь, а еще в шестнадцатом году. А позапрошлой зимой деревянный крест с его могилы сперли на дрова. И теперь она договорилась с Пальцевым, и тот смастрячил ей этот крест из водопроводной трубы. Этот уж не сопрут!

Наконец-то арка. Они входят в длинную темную подворотню, и вот они на кладбище. Порядок углов треугольника сразу меняется. Впереди теперь шагает женщина с лопатой — она знает, куда идти, — а за ней Нюта и Костя. Они движутся мощеной кладбищенской аллеей, мимо богатых памятников, мимо церкви, где на паперти с утра пораньше уже стоят несколько нищих и нищенок. Кто им подает и что им подают — неизвестно, но они дежурят здесь с утра до вечера. Слева, за деревьями скрыта часовня Ксении Блаженной, доносятся голоса богомолок: они не то молятся, не то ссорятся.

Костя не раз бывал на этом кладбище. Оно не вызывает у него особо грустных мыслей. Через него лежит кратчайший путь на взморье, где так хорошо купаться. Костя не раз шлялся с Колькой и другими ребятами и по этой центральной аллее, и по боковым дорожкам, читая надписи на памятниках. Он и здесь интересовался именами и всегда радовался за покойника, увидев на могиле двухэтажное имя. Однако двухэтажные имена на кладбище так же редки, как и в жизни. Взрослые прежде не понимали и теперь не понимают, как это важно — дать сыну именно отцовское имя. Пользуясь тем, что ребенок только что родился и ничего не соображает и не может высказать своего мнения, родители норовят всучить ему любое имя, но только не отцовское. И вот результат: почти у всех, кто похоронен, одноэтажные имена. Но это еще терпимо. А что очень грустно — так это могилы без имен, эти забытые всеми холмики без крестов и старые чугунные литые кресты, на которых нет уже дощечек с именами. Каждый человек умирает, но пока у него есть имя, он как бы еще существует. Пусть это имя написано карандашом на маленькой фанерной дощечке, и пусть эта дощечка в самом заброшенном углу кладбища, и пусть никто ее не видит, и пусть у этого человека нет родных — но он все-таки еще существует. А потом кто-то стащит фанерку и сожжет ее вместе с именем в печке-буржуйке — и вот уже человека совсем-совсем нет на свете... Когда Костя станет старым, он вырежет Нютино и свое имя — Анна и Константин — на железной дощечке, и эту дощечку положит в стальной бочонок, и нальет в этот бочонок ружейного масла, чтоб дощечка никогда не ржавела. Потом запаяет бочонок и бросит в море. Нюты и Кости уже давно не будет на свете, а их имена рядом будут все плыть и плыть по морям и океанам — вечно, вечно, вечно.

На перекладине, оказывается, есть какие-то железные заусеницы, от них больно плечам. Крест становится все тяжелее и тяжелее. Интересно, сколько фунтов он весит? Если его сплющить или расплавить и превратить просто в кусок железа, то это будет, наверно, не очень большой кусок. Не больше кота Мамая. Кот Мамай сейчас уже дома, спит себе на диване. Однажды дядя Миша, «подханжившись» где-то, сказал при тете Ане: «Мамай — последний кот в Петрограде, это кот-великомученик. Он один за грехи всего кошачества здесь страдает. Это кошачий Иисус Христос — истинно вам говорю!» — «Не богохульствуйте, Михаил Васильевич», — спокойно проговорила тетя Аня. «Ничего, Бог не обидится, — ответил Который. — Тем более ваш лютеранский Бог. Он очень терпелив». — «Все боги одинаково терпеливы», — сказала тетя Аня.

Но почему это он, Костя, так ясно себе представляет и кота Мамая, и тетю Аню, и Которого? Ведь их нет сейчас здесь, он идет по кладбищу без них. Это — память. А что такое память? Может быть, в голове у каждого человека есть миллион маленьких комнаток, и чуть человек что-нибудь увидит — это сразу поселяется в комнатке. И вот человек носит в своей голове родителей, знакомых, учителей, кошек, львов, тигров, гусей, сливы, сахарный песок, воблу, паровозы, дредноуты, маяки, дома, облака, танки, деревья, пушки, винтовки, пулеметы, самодвижущиеся мины Уайтхеда, карандаши, кресты, лопаты, чайники... «А как же быть с экватором? Экватор я тоже ношу в голове, но ведь его нет на самом деле, это только воображаемая линия? А как быть с Богом? Ведь я не знаю, какой он, а таскаю его в голове! Может быть, его совсем нет, может быть, он воображаемый, как экватор? Ведь он никогда ни во что не вмешивается. Если б он был, то он сейчас помог бы мне. Он мог бы, если это ему не хочется, не показываться на глаза ни мне, ни Нюте, ни этой тетеньке с лопатой, — он мог бы пристроиться незаметно, как Гриффин, Человек-Невидимка, и помочь мне тащить этот крест... Бог, если ты есть — помоги, а если не поможешь — значит, тебя нет. Считаю до пятнадцати белых тигров! Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра...»