В клубе этом раз в неделю шли кинокартины, и тогда мы с Колькой пробирались в зал, — пробраться туда было легче, чем в главное городское кино. Нам нравились ковбойские фильмы, и чем больше в картине гонялись на лошадях, дрались и стреляли, тем это было интереснее. Как известно, кино тогда еще не было озвучено, и поэтому картины сопровождались игрой тапера. Но у клуба не было своего тапера, его заменял бесплатный доброволец — виртуоз-самоучка Генька Тассонен. Это был ученик выпускного класса нашей школы, и все ребята ему завидовали, потому что он, благодаря своему музыкальному таланту, мог любую картину смотреть сколько угодно сеансов.

Каждый раз перед началом кинокартины на просцениум выходил администратор клуба, пожилой бодрый мужчина в поношенном защитном френче, в брюках галифе и скрипучих сапогах, и объявлял речитативом:

«А сейчас вы, товарищи, увидите фильму «Всадник из прерии» в восьми частях, где изображается морально-бытовое разложение и наличие мелкобуржуазной идеологии среди американских ковбоев. Музыкальное сопровождение на рояле ведет начинающий виртуоз-самоучка Геннадий Тассонен».

Администратор многозначительно подымал указательный палец и добавлял извиняющимся тоном:

«Конечно, товарищи, исполнение на рояле у него еще не совсем то, к которому тянутся широкие массы, клубу нужен свой настоящий, платный роялист, но смета кусается, товарищи, смета кусается!..»

Он уходил, скрипя сапогами, и начинался фильм. Виртуоз-самоучка с вдохновенным лицом сидел за роялем. Играл он без нот. Может быть, в дальнейшем из него и получился музыкант, но пока что им были освоены только два музыкальных произведения: «Яблочко» и траурный марш Шопена. Когда на экране развивались какие-нибудь бурные действия, например, ковбои мчались по прерии на своих взмыленных конях, или дрались в кабачке, или же шла стрельба из «кольтов», — то это происходило под «Яблочко». Если же давался мирный лирический пейзаж или герой объяснялся в любви прекрасной белокурой девушке, — то это шло под похоронный марш. Играл Генька от всей души, не щадя ни себя, ни рояля. Иногда, от полноты чувств, он начинал подпевать своей музыке, — тогда зрители не выдерживали, кричали: «Заткнись!» — и топали ногами.

Однажды мы с Колькой и с Васькой Позднеевым забрели на кладбище. До этого я только раз был на кладбище, когда хоронили мать, но это было на другом кладбище, да к тому же тогда была зима, и я запомнил только покосившиеся кресты, торчавшие из сугробов.

Здесь было не то. Большие деревья, покрытые густой листвой, мощно уходили в высоту, ветви их сплетались, тянулись друг к другу, и издали казалось, будто висит большая зеленая туча. Когда мы вошли в чугунные ворота, на которых были изображены пузатые, толстощекие ангелы с опущенными факелами, Васька Позднеев, видно не раз бывавший здесь, сказал нам:

— Тут черная сморода растет, только есть ее не всякому можно — это ведь кладбищенская.

И он добавил, что на вкус эта смородина очень противная, а к тому же ядовитая:

— Один человек попробовал ее и отравился, свезли в больницу.

Васька был старше нас, учился классом выше да еще славился разными штуками. Это он однажды стащил председательский колокольчик из учительской комнаты и привесил этот колокольчик на шею козе, пасшейся в школьном саду. То-то было весело! Кроме того, он умел лаять по-собачьи.

Такому авторитетному человеку мы с Колькой не имели никаких оснований не доверять, и даже были благодарны ему, что он предупредил нас о грозящей опасности.

Мы тихо брели по дорожке между могилами, разглядывали памятники, читали надписи. Это была старинная часть кладбища; похоронены здесь были купцы, священники, именитые граждане городка. Памятники были солидные, скучные — всё больше черные гранитные кресты да известняковые плиты.

Попалось нам несколько надгробных ангелов; все они, сложив на груди ладони лодочкой, смотрели вверх, но неба им не было видно — густо разрослась здесь зелень.

Один старый ангел, зеленовато-серый от времени и непогод, стоял на постаменте, наклонившись вперед, будто пловец на трамплине перед прыжком в воду: сзади в его крыло упирался клен. Наверно, когда ставили памятник, клена еще не было, а теперь вот вырос, и ясно было, что ангела он в конце концов столкнет.

Но вот среди старинных могил мы увидели сравнительно новый склеп — надгробный памятник купца-миллионера, того самого, в бывшем особняке которого теперь находилась наша Третья трудовая школа. Очевидно, здесь налицо был явный экстра-супермодерн, как выражался Португалов. Это было пирамидообразное сооружение, облицованное белым кафелем и увенчанное на вершине грудастой чугунной русалкой, держащей в руке восьмиконечный староверческий крест. Кафель на пирамиде был того сорта, который употребляется для ванных комнат и некоторых других гигиенических учреждений. У основания пирамиды шел бордюр из цветных изразцов с изображениями уже знакомых нам саламандр и бурбонских лилий. Над входом на маленькой мраморной доске было начертано: «Усыпальница купца первой гильдии Патрикеева». Повыше — на большой доске — была надпись: «Воздвигнута в 1913 году от Р. X. по личному проекту архитектора Зуммер-Кобельницкого». Видно, и гробовая доска не спасла купца от злодея-зодчего. Мы долго смотрели на это чудо, а потом Колька спросил:

— Что это такое — усыпальница? Выходит, вроде спальни?

— Никакая не спальня, — авторитетно ответил Васька, — это буржуйский склеп.

— Где склеп — там и написано, что склеп. А он же ведь миллионер был. Может, приказал построить себе здесь спальню...

— Дурак ты, он же здесь похоронен, — сердито сказал Васька Позднеев.

Но Колька владел логикой. Он выдвинул новый довод: раз есть усыпальница, должна быть и просыпальница.

Это заставило нас призадуматься. Мы замолчали. Однако Васька разрубил гордиев узел:

— Усыпальницы есть, а просыпальниц нет. Помрешь — сам увидишь. А кто со мной спориться будет, тот по носу схлопочет!

Последний аргумент был убедительнее всего, и спор прекратился. Мы пошли дальше и долго блуждали среди могил, а потом вдруг заметили, что Васька куда-то запропастился.

Нашли мы его в стороне, у куста черной смородины; он спокойно ел ядовитые ягоды, и по выражению его лица видно было, что на вкус они совсем не противные.

— Что ж ты делаешь? — испуганно спросил я его. — Отравишься!

— Он все наврал нам, ягоды никакие не ядовитые, — сказал Колька.

— Не ядовитые? Так на, ешь! — и Васька протянул Кольке горсть ягод.

Но тот не решился их взять.

— Я их потому ем, что мне от них ничего не будет, — продолжал Васька, — у меня порошок такой есть. Приму — и ничего на меня не действует.

— Дай и нам этого порошка, — попросил я.

— Он у меня дома...

Нас взяло сомнение, так ли это, но ягод есть уже не хотелось. Видя, что мы их не едим, Васька посоветовал нам не болтаться зря, а собирать смородину и отдавать ему, за это он обещал выучить нас собачьему лаю. И мы стали собирать ягоды для Васьки.

Когда он наелся вдоволь, мы пошли дальше. Здесь уже не было каменных памятников — всё деревянные кресты. Потом всезнающий Васька показал нам могилы наших товарищей, погибших при взрыве на полигоне. Среди старых, осевших, почти сравнявшихся с землей могил, среди высокой темной травы рядом стояли новые белые кресты; под ними лежали Дмитрий Зубков, Николай Лопастов, Леонид Сомов...

Странно было знать, что здесь, под этими свежими насыпями, под этими еще пахнувшими смолой крестами лежали мои товарищи по школе, по играм и дракам на богородицыном дворе. Не верилось, что больше нет — совсем нет! — Кольки Рыжего и что добродушный Скиля теперь зовется Леонидом Сомовым, но и это — только надпись на поперечине креста, потому что и Леонида Сомова никакого нет, совсем нет.

Мы приумолкли и молча пошли дальше, в самый конец кладбища. Там, на краю кладбища, откуда сквозь решетчатую ограду виднелось поле, были могилы без крестов, — стояли деревянные красные обелиски с фанерными звездами. Их было мало, в те времена только коммунистов и комсомольцев хоронили без крестов.