Он покачал головой:

   — Это ерунда. — Он чувствовал себя странно, но старался изо всех сил, чтобы голос его звучал браво, он хотел произвести на неё впечатление.

   — Но там, должно быть, ужасно! То есть... — Она оборвала речь с кривой улыбкой. — Прости.

Они какое-то время просидели в молчании, их глаза ненадолго встречались, а руки лежали всего в нескольких дюймах друг от друга. Он чувствовал себя утомлённым.

   — А что представляет из себя твой новый мужчина? — наконец спросил он.

   — Новый мужчина?

   — Тот, из твоего письма.

Она пожала плечами:

   — Очень хороший.

   — Настоящий маркиз?

   — Он так говорит.

   — Богатый?

   — Слава Богу, да.

   — Привлекательный?

   — По-своему.

Так продолжалось до сумерек. Краткие реплики, прерывистые разговоры. Она спросила о Вадиме де Маслоффе, и он сказал, что видел его очень недолго. Он спросил о её жизни в Амстердаме, и она сказала, что жизнь там спокойная, почти скучная. Она приобрела нескольких новых друзей, чтобы вместе пережить трудные времена, и устройство нового дома не даёт ей сидеть без дела. Было также одно-два неопределённых предложения вновь танцевать, а недавно она встречалась с адвокатом относительно опеки над дочерью. Пока она говорила, он смотрел на её глаза и рот, на её профиль, когда она поворачивала голову.

К шести — к часу, когда день стремился поскорее раствориться, — у них кончились темы для разговора.

   — Мне надо идти, — сказала она. — Да, я правда должна идти.

   — Встречаться с маркизом?

Она прикусила губу:

   — Он не из приятных личностей, Ники. В действительности, я думаю, что тебе он мог бы даже понравиться.

   — Нет, я уверен, что не понравится.

Она прикоснулась к его руке:

   — Я думаю, ты прав. Наверное, тебе он бы совсем не понравился.

Её номер был таким, как он и ожидал, — сумасбродство, оплаченное мужчиной. Одежда лежала на полу, висела на спинках стульев. Косметика была разбросана повсюду. Горничная переменила постельное бельё. Из окна виднелись стоявшие внизу тополя. Из-за его лихорадки и изнеможения они не занимались любовью, но она настояла на том, чтобы он снял форму, затем скользнула в кровать рядом с ним и обнимала его, просто долго обнимала его. Когда он очнулся от сновидений, в которых ему виделся фронт, он не сразу вспомнил, где находится.

   — Сколько времени? — спросил он.

   — Поздно.

Она сидела при свете лампы, пила шампанское, перелистывала журнал. Её халат соскользнул с плеча. Волосы скрывали глаза. Звуки и запахи были знакомыми — сигареты и духи, голуби на соседней крыше, внизу далёкое дорожное движение.

   — Я заказала обед, — сказала она. — Он уже, наверное, остыл, но если ты голоден...

   — А как маркиз?

Она отбросила журнал:

   — Он поймёт... Кроме того, это война. — Она мило улыбнулась.

Он выбрался из постели, обернул вокруг талии простыню. Первые несколько шагов были неуверенными, но он чувствовал себя лучше. Он подошёл к окну, отодвинул щеколду и вдохнул холодный чистый воздух... Да, определённо лучше.

   — Есть пиво, — сказала она. — Сейчас, наверное, тёплое.

Он приблизился к ней, опустился на колени:

   — Маргарета, ты не считаешь, что пора остановиться?

   — Остановиться? Ты о чём, Ники?

   — Ты знаешь. Маркиз, тот барон в Амстердаме... Не пришло ли время тебе остановиться?

Она пропустила его волосы сквозь пальцы, он прижал лицо к её груди — к холодному шёлку, потом к голой коже.

   — Это то, что я всегда любила в тебе, Ники. Ты действительно заставляешь меня чувствовать себя так, будто моя жизнь находится под каким-то контролем. — На этот раз она не улыбалась...

Он оставался там пять дней, по утрам и вечерам недолго гуляя и отдыхая днём, когда она куда-то уходила. По мере того как возвращалось здоровье, он постепенно начал бродить по полям, за рекой, в тех местах, о которых у него были самые лучшие воспоминания.

В общем она была очень добра с ним в те дни, очень добра. Совсем забросить маркиза она не могла, но никогда не возвращалась позднее полуночи. Они встречали вместе рассветы, которые были особенно прекрасными — изваяния лишённых листьев деревьев вдоль аллей, яркий свет на влажной черепице. Поскольку они редко обсуждали что-то важное — ни прошлое, ни будущее, ни даже то, что они чувствуют друг к другу, — Грей полагал, что навсегда запомнит эту неделю как ещё одну, лишённую времени интерлюдию между реальностью и бегством от реальности. Они рассеянно играли в маджонг. Они оставили шампанское и пили разбавленное вино или пиво. Каждое утро они по часу проводили в вестибюле, пока горничная убирала их комнату.

В последний день они почти не покидали комнату, и незаконченный рисунок Грея более или менее ухватил настроение: Зелле, в профиль сидящая за туалетным столиком, глаза устремлены на пустой стакан, холодный вечерний свет, волосы ещё не прибраны. Даже воздушный налёт, казалось, не мог разорвать чар. Они ели сандвичи, пили бургундское, потом лежали в темноте очень тихо, слушая дыхание друг друга.

Утром, пока ждали такси, они сказали друг другу несколько прощальных слов. Было холодно, назревал дождь. Хотя он просил её остаться в постели, она настояла на том, чтобы проводить его до каретного двора. Улицы были пустыми, если не считать ранних продуктовых фургонов.

   — Наверное, мы можем переписываться, — сказала она.

   — Да, мы можем переписываться.

Как будто письмо от воина с фронта могло иметь какое-то значение.

   — В любом случае мне нужно будет чем-нибудь себя занять. Пока я пребываю в этом... преддверии ада.

Он отбросил её волосы, чтобы поцеловать в лоб:

   — Я хочу, чтобы ты оставалась в Амстердаме.

   — Ну, Ники, я не могу себе представить...

   — Нет, послушай меня. Возвращайся в Амстердам. Живи со своей дочерью, живи с тем бароном, но только держись в стороне от войны.

Она отпрянула от него, засунув руки в карманы пальто, глядя через пустые улицы.

   — Что ты хочешь сказать?

Он подошёл ближе, но не прикоснулся к ней.

   — Есть люди, которым может быть отвратителен твой образ жизни... которые могут не доверять твоим мотивам.

   — Какие люди?

   — Не знаю... Чарльз Данбар.

Она улыбалась. Это была кокетливо-скрытная улыбка, похожая на улыбку ребёнка, перехитрившего своих родителей.

   — О, Христа ради, Ники. Чарльз ничего теперь не значит.

   — Нет, значит. Смотри, игра теперь другая, условия её переменились. Все идиоты на руководящих постах.

   — Неужели и Чарльз Данбар? Не может быть, Ники.

   — Только держись от всего этого подальше, хорошо? Только держись подальше.

Позднее, когда прибыло такси, было более основательное прощание, с долгим поцелуем и несколькими прошёптанными нежностями. Она просила его поберечь себя и стараться быть в тепле, писать и не быть несчастным — всё говорило о том, что она всё ещё не имела понятия о войне. Совсем не имела. И это беспокоило его.

Менее чем через две недели после его возвращения на фронт он оказался среди атакующих в северном Камбренском клине. Это была одна из тех стычек начала зимы, которые никто и не вспомнит. Она началась с обстрела, цель которого была обработать огнём германские окопы и разрушить проволочные ограждения. Большая часть снарядов оказалась шрапнелью и, следовательно, пропала чуть ли не впустую. Вслед за обстрелом большинство из солдат двух батальонов покинули свои окопы и побежали на ничейную землю. Германцы ответили шестью уцелевшими пулемётами и разнесли их в куски.

После ужасной неразберихи у проволочного заграждения Грей повёл два взвода по промокшим склонам под перекрёстным огнём, загонявшим их в воронки от снарядов. Днём он распределял морфий и время от времени швырял гранаты. К сумеркам вернулись выжившие, не в панике, а флегматично оцепеневшие, будто с футбольного матча. Разрывающаяся шрапнель отняла ещё несколько жизней. С некоторым удовлетворением на передовых позициях восприняли весть о том, что умер особенно гнусный лейтенант — очевидно, от сердечной недостаточности, после того как осколок снаряда задел его шею.