Параллельно с первыми сеансами позирования Михарда состоялись скоротечные встречи с Кравеном. Обычно Кравен встречал его после того, как стемнеет, либо в той комнате над пивоваренным заводом, либо в другом, столь же удалённом конце города...

   — Он уже рассказывал вам о своих чёртовых лошадях?

   — Нет.

   — Он предлагал вам поехать в его несчастный chateau[9]?

   — Нет.

   — Но он продолжает предлагать вам выпить, так? Дружески?

   — Да.

   — Тогда поддерживайте это. Вы прекрасно работаете.

Грей обычно видел Зелле только мельком: она или уже сидела в саду за утренним кофе с апельсинами, или только выходила из спальни. Казалось, это время было паузой, мёртвым сезоном между её жизнью танцовщицы и жизнью любовницы Михарда: хотя она снимала меблированные комнаты на рю де Бальзак, она всё ещё проводила большую часть ночей с ним. Грея поражала своими размерами кровать, на которой они спали.

Грей оказался наедине с Маргаретой лишь однажды. В этот вторник утро было особенно светлым. Он прибыл в дом Михарда в обычный час, но слуга сообщил, что полковника отозвали по делам службы. Когда Грей возвращался, идя по дорожке, он увидел её: голубое среди белых ветвей.

   — Его здесь нет! — крикнула она.

   — Я знаю.

   — Он уехал на встречу с каким-то генералом.

Она подошла немного ближе, вертя в руках увядшую орхидею. Её глаза казались темнее обычного. Лицо было очень бледным.

   — Мне нравится то, что ты делаешь, — сказала она.

   — Что?

   — Твои наброски к портрету Ролана. Они мне нравятся.

Внезапно отбросив орхидею, спросила:

   — Но скажи правду, дорогой. К чему тебе на самом деле писать его портрет?

Он усмехнулся и наклонился вперёд, чтобы поцеловать её:

   — Деньги, дорогая.

В следующий раз, когда они встретились, она не обратила на него внимания: цепляясь за руку полковника, она смеялась какой-то его шутке. Сходя по ступенькам в сад, он увидел, как они обнимались. Она всегда по-особенному бросалась в объятия мужчин.

   — Он попросил меня отобедать с ними, — сказал Грей. — Видимо, это будет небольшое мероприятие.

Кравен поставил на стол бутылку джина:

   — Когда?

   — В субботу.

С того первого утра в комнате кто-то основательно потрудился. Разорванные занавески заменили. Походная печь работала на брикетах угля.

   — Кто там будет? — внезапно спросил Кравен. — В субботу.

   — Какой-то генерал.

   — Фох?

   — Не знаю.

Сквозь щель в занавесках Грей видел только узкую полоску улицы с голубыми лужицами лунного света на булыжниках, серебряные отражения в стоячей воде. Она всегда любила подобные ночи, подумал он. Но не здесь, не в такой комнате.

   — Вы должны прислушаться к нему, — сказал Кравен. — Никто никогда по-настоящему не слушал его, поэтому вам надо стать исключением. И задавайте вопросы. Дайте ему понять, что вы искренне цените его мнение, о чём бы ни шла речь.

Грей отвернулся от окна. Он страшно хотел уйти из этой комнаты.

   — Извините, я должен идти.

Иногда, после сеанса в библиотеке, Михард просил Грея остаться, чтобы выпить кофе в саду. Здесь свет казался почти призрачным, зеленоватым оттого, что проходил через кружевные туннели плюща. За пиками кованой железной ограды на газоне часто видны были дети и женщины в белом, похожие на лебедей.

В эти поздние октябрьские утра разговор еле-еле теплился. Михард по большей части говорил о своём детстве, припоминая ранние впечатления от зимы в Цюрихе и от лета на каком-то забытом Балтийском побережье. Однажды он даже вытащил фотографию: рослый мальчик на фоне пустынной европейской равнины.

В другой раз он заговорил о Зелле. Он называл её своей Цирцеей[10], своим предельным искушением. Он видел в ней и испорченное дитя, но и пленительнейшую женщину. Сказал, что он француз и потому его всегда привлекала красота. Но также он солдат, и потому его всегда манило разрушение. Неудивительно, что он одержим Зелле.

В дождливую пятницу разговор в конце концов зашёл о политике. Сначала речь Михарда была довольно академичной. Он обсуждал прусскую победу при Седане[11] и сказал, что Франция психологически не оправилась от поражения. Затем он заговорил об увлечении кайзера морской программой и предположил, что британцы также должны примириться с германской агрессией. Он смутно представлял своё собственное будущее. У Грея же сохранился в памяти лишь зрительный образ. Михард через окно смотрит на кружащие листья.

   — Позвольте мне рассказать вам небольшую историю, — сказал Кравен. — Года три тому назад Михард влюбился в актрису. Красивая девушка, очень дорогая.

Она вытянула из него около пятнадцати тысяч франков — и родился шпион.

К настоящему моменту комната выглядела гостеприимной, с кушеткой, рукомойником и несколькими книжками на полке. Однако она всё же оставалась холодной.

   — Он хочет, чтобы я помог ему выбрать подарок ко дню рождения Зелле! — сказал Грей.

   — Превосходно, — улыбнулся Кравен.

   — И он пригласил меня на завтрак в воскресенье, только для нас двоих.

   — В самом деле? По какому случаю?

Грей взглянул на потолок. Линии неровной штукатурки слегка напоминали обнажённую девушку.

   — Маргареты не будет, и мне кажется, что он просто не хочет провести день в одиночестве.

   — Поэтому он пригласил вас на говядину с маринованными огурцами. Чертовски мило!

За окном усилились ночные звуки: выкрики шлюх, искажённые голоса пьяных. Удаляясь, каждый звук приобретает какие-то навязчивые оттенки, как порою обрывки разговоров, подслушанные в дешёвых отелях.

   — Кажется, один француз сейчас играет вместе с нами, — внезапно сказал Кравен. — Некий Ладу с Четвёртого этажа. Знаете его?

   — Нет.

   — Что ж, он довольно хорошо поработал, чтобы расширить наше поле зрения. К примеру, мы теперь вполне убеждены, что Шпанглер охотится за нашей морской стратегией, и в качестве адъютанта Генерального штаба Михард, возможно, может снабдить его доброй порцией плана.

Грей потрогал рукой голову. Лихорадка? Озноб?

   — Он никогда не упоминал о морском флоте, только вскользь.

   — Возможно, и не упоминал, но думал. Могу вас заверить.

Грей двинулся к креслу, ссутулился в нём и прикрыл глаза. Ещё один симптом тайной жизни: всегда истощённый, мучимый бессонницей.

   — Это не продлится долго, Ники, — сказал Кравен. — Видите ли, он близко. Он очень близко. Я чувствую это.

Грей взглянул на него.

   — О каком дьяволе вы говорите?

   — О немце. О Рудольфе Шпанглере. Он поблизости. Я это просто чую.

Весь ноябрь заняли светские развлечения: ужины у Михарда, вечера на бульварах. Грей почти всегда получал приглашения на них. Мероприятия были натужными, с почти истерическим смехом и бессвязными громкими разговорами. Одним вечером Маргарета танцевала полуобнажённой на холодной траве, а пятьдесят зрителей смотрели, рассевшись в садовых креслах.

В другой раз гостей отвезли на тюремный двор Сен-Лазара, чтобы засвидетельствовать казнь душителя. Потом, когда все затеи, все приправы к убогой жизни отпали прочь, Грей обнаружил, что слишком много пьёт.

От тех ночей остались ещё и рисунки: быстрые наброски на обороте меню, гротескные портреты в маленькой записной книжке. Грей фиксировал свои впечатления в моменты затишья, между разговорами и коктейлем, между представлением и прощальным поцелуем. Большая часть их была повреждена, многие в конце концов сожжены, но есть карандашный набросок, который не уничтожен и не забыт, — профиль элегантного незнакомца, появившегося внезапно в театре однажды субботним вечером.

Он назвал своё имя, Дидро. Встреча произошла случайно. Грей сопровождал полковника и Маргарету на спектакль «Лира». Где-то на лестнице между гардеробом и фойе полковника приветствовал господин. На мгновение полковник удивился, но скоро стало очевидным, что он и незнакомец — давние друзья. Вспомнили совместно проведённые летние сезоны на юге. Общие дела в иностранном банке. Когда ему представили Маргарету, незнакомец поцеловал ей руку. Затем, повернувшись к Грею, он упомянул о портрете, «который, как уверяет меня Ролан, не иначе как выдающийся».