Терпенье Сталин взял бокал вина (Может быть, стаканчик коньяка), Поднял тост — и мысль его должна Сохраниться на века: За терпенье! Это был не просто тост (Здравицам уже пришел конец). Выпрямившись во весь рост, Великанам воздавал малец За терпенье. Трус хвалил героев не за честь, А за то, что в них терпенье есть. «Вытерпели вы меня», — сказал Вождь народу. И благодарил. Это молча слушал пьяных зал. Ничего не говорил. Только прокричал: «Ура!» Вот каковская была пора. Страстотерпцы выпили за страсть, Выпили и закусили всласть. Хозяин А мой хозяин не любил меня — Не знал меня, не слышал и не видел, А все-таки боялся, как огня, И сумрачно, угрюмо ненавидел. Когда меня он плакать заставлял, Ему казалось: я притворно плачу. Когда пред ним я голову склонял, Ему казалось: я усмешку прячу. А я всю жизнь работал на него, Ложился поздно, поднимался рано. Любил его. И за него был ранен. Но мне не помогало ничего. А я возил с собой его портрет. В землянке вешал и в палатке вешал — Смотрел, смотрел, не уставал смотреть. И с каждым годом мне все реже, реже Обидною казалась нелюбовь. И ныне настроенья мне не губит Тот явный факт, что испокон веков Таких, как я, хозяева не любят. «Человечество делится на две команды…» Человечество делится на две команды. На команду «смирно» И команду «вольно». Никакие судьбы и военкоматы, Никакие четырехлетние войны Не перегонят меня, не перебросят Из команды вольных В команду смирных. Уже пробивается третья проседь И молодость подорвалась на минах, А я, как прежде, отставил ногу И вольно, словно в юные годы, Требую у жизни совсем немного — Только свободы. «Когда мы вернулись с войны…» Когда мы вернулись с войны, Я понял, что мы не нужны. Захлебываясь от ностальгии, От несовершенной вины, Я понял: иные, другие, Совсем не такие нужны. Господствовала прямота, И вскользь сообщалось людям, Что заняты ваши места И освобождать их не будем. А звания ваши, и чин, И все ордена, и медали, Конечно, за дело вам дали. Все это касалось мужчин. Но в мир не допущен мужской, К обужам его и одеждам, Я слабою женской рукой Обласкан был и обнадежен. Я вдруг ощутил на себе То черный, то синий, то серый, Смотревший с надеждой и верой Взор. И перемену судьбе Пророчествовали и гласили Не опыт мой и не закон, А взгляд — И один только он — То карий, то серый, то синий. Они поднимали с земли, Они к небесам увлекали, И выжить они помогли — То синий, то серый, то карий. Иваны Рассказывают, что вино развязывает Завязанные насмерть языки, Но вот вам факт, как, виду не показывая. Молчали на допросе «мужики». Им водкой даровою в душу лезут ли, Им пыткою ли пятки горячат, — Стоят они, молчат они, железные! Лежат они, болезные, молчат! Не выдали они того, что ведали, Не продали врагам родной земли Солдатского пайка военных сведений, Той малости, что выдать бы могли. И, трижды обозвав солдат Иванами, Четырежды им скулы расклевав, Их полумертвыми и полупьяными Поволокли приканчивать в подвал. Зато теперь, героям в награждение, Иных имен отвергнувши права, Иваном называет при рождении Каждого четвертого Москва. Как я снова начал писать стихи Как ручные часы — всегда с тобой, Тихо тикают где-то в мозгу. Головная боль, боль, боль. Боль, боль — не могу. Слабая боль головная, Тихая, затухающая, Словно тропа лесная, Прелью благоухающая. Скромная боль, невидная, Словно дождинка летняя, Словно девица на выданьи, Тридцати — с чем-нибудь — летняя. Я с ней просыпался, С ней засыпал, Видел се во сне, Ее сыпучий песок засыпал Пути-дорожки мне. И вот головной тик — стих, Тряхнуть стариной. И вдруг головной тик — стих, Что-то случилось со мной. Помню, как ранило: по плечу Хлопнуло. Наземь лечу. А это — как рана наоборот, Как будто зажило вдруг: Падаешь вверх, Отступаешь вперед В сладостный испуг. Спасибо же вам, стихи мои, За то, что, когда пришла беда, Вы были мне вместо семьи, Вместо любви, вместо труда. Спасибо, что прощали меня, Как бы плохо вас ни писал, В тот год, когда, выйдя из огня, Я от последствий себя спасал. Спасибо вам, мои врачи, За то, что я не замолк, не стих. Теперь я здоров! Теперь — ворчи, Если я чем совру, мой стих. |
