Так пела фрау Оберлерер голосом, который, казалось, исходил из завалившегося куда-то наперстка и не имел ничего общего с нею.

— Ах, как мило, как тонко, — восклицали мы под утешительные аплодисменты. Фрау Оберлерер поклонилась нам, словно говоря: «Неужели?» — и удалилась в сопровождении молодого джентльмена, который ловко избегал шлейфа ее платья, не наступая на него, и хмурился.

Рояль закрыли, и посреди сцены было поставлено кресло. К нему медленно подошла фрейлейн Соня. Воцарилась мертвая тишина. Потом, очевидно, крылатая стрела пронзила брошь на горле, и фрейлейн стала уговаривать нас не ходить в лес в платьях со шлейфом, а одеться по возможности легко и возлечь вместе с нею на сосновых иголках. Ее громкий, немного хриплый голос заполнил салон. Уронив руки на спинку кресла, она двигала лишь тонкими запястьями. Мы молчали как завороженные. Сидевший рядом со мной герр Профессор был необычно серьезен, таращил глаза и крутил кончики усов. Фрау Годовска приняла вид гордой мамаши. Единственный, кто остался равнодушен к чарам актрисы, — это официант, который стоял, прислонившись к стене, и чистил ногти уголком программки. Он был «не на работе» и всячески демонстрировал это.

— Что я говорил? — вскричал герр Профессор, заглушаемый громом аплодисментов. — Вот это темперамент! Слышали? Она — огонь в сердце лилии. Я знаю, что должен хорошо сыграть. Теперь мой черед. Она вдохновила меня. Фрейлейн Соня, — сказал он, когда она, бледная и кутающаяся в большую шаль, подошла к нам, — вы само вдохновение. Сегодня я буду душой моего тромбона. Только не уходите.

Справа и слева к фрейлейн Соне тянулись люди и шептали ей в шею комплименты. В ответ она по-королевски величественно кивала головой.

— Мой успех неизменен, — сказала мне фрейлейн Соня. — Понимаете, когда я на сцене, я существую. В Вене мы играли Ибсена, и у нас всегда было столько цветов, что три букета мы ставили в кухне. А здесь совсем нет магии. Чувствуете? Совсем нет волшебного аромата, который почти видим и плывет от венских зрителей к нам. У меня душа умирает без этого. — Она подалась вперед и уперлась кулачком в подбородок. — Умирает, — повторила она.

Появился Профессор с тромбоном, дунул в него, поднес к глазам, потом поправил манжеты рубашки и утонул во взгляде фрейлейн Сони. Он произвел такое впечатление, что его заставили исполнить баварский танец, который, как пояснил герр Профессор, надо воспринимать скорее как дыхательное упражнение, чем как произведение искусства. Фрау Годовска отбивала веером ритм.

Потом выступал совсем юный джентльмен, пропевший тенором о любви к даме, из-за которой у него «пылает сердце» и которая доставляет ему «неземные муки». Фрейлейн Соня разыграла сцену отравления с помощью матушкиного пузырька с пилюлями и шезлонга, заменившего кресло; маленькая девочка пропиликала колыбельную на детской скрипочке; герр Профессор принес последнюю жертву на алтарь больных детей, сыграв государственный гимн.

— Мне пора уложить маму в постель, — прошептала фрейлейн Соня. — А потом я должна погулять. Мне необходимо хотя бы на мгновение дать волю своей душе. Не хотите ли пройтись до вокзала и обратно?

— С удовольствием. Стукните в мою дверь, когда пойдете.

Вот так современная женщина и я оказались вместе под звездами.

— Какая ночь! — воскликнула она. — Вы знаете стихотворение Сапфо о том, как она руками дотягивается до звезд?.. Я очень похожа на Сапфо. И знаете, что примечательно? Я похожа не только на Сапфо. Во всех сочинениях величайших писателей, особенно в неизданных письмах, я обнаруживаю нечто близкое мне — сходство, часть себя, тысячи отражений моих рук в темном зеркале.

— Ужасно!

— Не понимаю, что вы имели в виду, сказав «ужасно»; для меня это проклятие таланта… — Она вдруг умолкла и пристально посмотрела на меня. — Вам известна моя трагедия?

Я отрицательно покачала головой.

— Моя трагедия — это моя мать. Живя подле нее, я живу подле гроба с моими неродившимися желаниями. Вы слышали, как она сегодня сказала о булавке? Для вас, может быть, это чепуха, но из-за этого у меня не получились первые три жеста. Они…

— Оказались наколотыми на булавку? — предположила я.

— Правильно. Когда мы в Вене, я, знаете ли, становлюсь жертвой настроений. Мне хочется чего-то необычного, из ряда вон выходящего. А мама говорит: «Пожалуйста, сначала дай мне микстуру». Однажды, помнится, я рассвирепела и выбросила кувшин для умывания в окно. Знаете, что она сказала? «Соня, не стоит кидать в окно вещи, разве что ты…»

— Возьмешь что-нибудь поменьше? — попробовала угадать я.

— Нет… «Сначала сообщишь мне об этом». Это же унизительно! И я не вижу никакого просвета.

— Почему бы вам не присоединиться к какой-нибудь труппе, отправляющейся в турне, и не оставить мать в Вене?

— Как? Оставить мою несчастную, беспомощную, больную, одинокую мамочку в Вене? Ни за что! Лучше утопиться. Я люблю мамочку больше всех на свете — всех и всего! Думаете, нельзя любить свою трагедию? «Песни скромные мои родом из больших печалей». Это Гейне, а, может быть, и я сама.

— Ничего, ничего, — веселым голосом проговорила я.

— Что значит «ничего»?

Я предложила вернуться в пансион, и мы зашагали обратно.

— Иногда мне кажется, что выходом могло бы стать замужество, — сказала фрейлейн Соня. — Если бы я могла найти простого хорошего человека, который полюбил бы меня и стал бы заботиться о маме, который был бы для меня подушкой — гений ведь не может рассчитывать на ровню — я бы вышла за него замуж… Вы заметили, что герр Профессор оказывает мне внимание?

— Ах, фрейлейн Соня, — отозвалась я, очень довольная собой, — почему бы не женить его на вашей матери?

В этот момент мы проходили мимо парикмахерской. Фрейлейн Соня вцепилась мне в руку.

— Вы, вы, — задыхаясь, проговорила она. — Это жестоко. Я сейчас лишусь чувств. Чтобы мама вышла замуж раньше меня — это оскорбительно. Я падаю сейчас и здесь.

Мне стало страшно.

— Не надо, — попросила я, встряхнув ее. — Давайте вернемся в пансион, а там уж сколько угодно падайте без чувств. Здесь нельзя. Все закрыто. Нет ни одного человека. Пожалуйста, не делайте глупостей.

— Здесь и только здесь!

Она выбрала место, очень красиво опустилась на землю и замерла.

— Ладно, — сказала я, — без чувств так без чувств, только, пожалуйста, не очень старайтесь.

Фрейлейн Соня не пошевелилась. Я зашагала в сторону пансиона и, оглядываясь, каждый раз видела четкий абрис современной женщины на фоне освещенной витрины парикмахерской. В конце концов я бросилась бежать и, влетев в пансион, вытащила герра Профессора из его комнаты.

— Фрейлен Соня лежит без чувств, — сердито выпалила я.

— Du lieber Gott! Где? Как?

— Перед парикмахерской на Стейшн-Роуд.

— Боже мой! Дева Мария! У нее не было с собой воды? — Он схватился за графин. — С ней никого нет?

— Нет.

— Где мое пальто? Неважно, пусть я простужусь. И буду очень рад… Вы пойдете со мной?

— Нет. Возьмите официанта.

— Без женщины нельзя. Я не посмею расшнуровать ей корсет.

— Современная женщина не носит корсет.

Герр Профессор оттолкнул меня и застучал каблуками по лестнице.

Когда наутро я спустилась к завтраку, два стула за столом были пусты. Фрейлейн Соня и герр Профессор отправились на дневную экскурсию в лес. Ну, не знаю, не знаю…

Несомненно, Сабина не считала, что жизнь течет медленно. Ей-то приходилось бегать с раннего утра и до поздней ночи. В пять часов она вскакивала с кровати, застегивала шерстяной фартук с длинными рукавами поверх черного платья и бежала вниз, в кухню.

Повариха Анна до того раздобрела за лето, что полюбила валяться в кровати без корсета, так как могла растянуться, как хотела, и повернуться на широком матрасе с боку на бок, призывая Иисуса Христа, Святую Марию и Блаженного Антония в свидетели, что родилась она не для того, чтоб жить, как свинья, в подвале.