И наконец… Матушка Паркер бросила покрывало на кровать. Нет, она просто не в силах думать об этом! Это было уже слишком, — слишком много перенесла она на своем веку. Она сносила все до сегодняшнего дня, не сдавалась, никто никогда не видал, чтобы она плакала. Ни одна душа! Даже ее собственные дети не видели слез у нее на глазах. Она всегда старалась высоко держать голову. Но теперь… Ленни умер… что у нее осталось? Ничего! Он был ее единственным достоянием в жизни, а теперь и его нет. «Почему мне так тяжело пришлось?» — думала она.

— Что я сделала? — сказала старая матушка Паркер. — Что я такое сделала?

Она вдруг выронила щетку. Незаметно для самой себя очутилась на кухне. Ее горе было так велико, что она, точно во сне, приколола свою шляпку, надела жакет и, точно во сне, вышла на улицу. Она не понимала, что делает. Она была похожа на человека, охваченного таким ужасом перед случившимся, что он бежит неведомо куда, словно от этого можно уйти…

На улице было холодно… Дул ледяной ветер. Мимо быстро пробегали люди: мужчины шагали, как ножницы, женщины ступали, как кошки. И никто не знал, никому не было дела. Если бы даже она не сдержалась, если бы наконец, после всех этих лет, заплакала, то, надо думать, ее скорее всего отправили бы в полицейский участок.

При мысли о слезах ей показалось, будто маленький Ленни запрыгал в ее объятиях. Ах, как это мне нужно, мой голубок! Бабушка хочет поплакать. Если бы только она могла сейчас заплакать, выплакать все: и свою первую работу с кухаркой-ведьмой, и службу у доктора, и семерых умерших малюток, и смерть мужа, и уход от нее детей — все эти мучительные годы и наконец то, что случилось с Ленни. Но чтобы вволю поплакать, нужно много времени… Все равно, время для этого у нее сейчас есть. Она должна выплакаться. Она не может дальше откладывать, не может больше ждать… Куда бы только ей пойти?

«Нелегкая жизнь у матушки Паркер, ох, нелегкая!»

Да, жизнь, конечно, нелегкая! У нее начал дрожать подбородок… Откладывать нельзя. Но где? Где?

Она не могла пойти домой — дома была Этель. Этель напугалась бы до смерти. Она не могла сесть где-нибудь на скамейку, — к ней сразу начнут приставать с вопросами. Она не могла вернуться в квартиру литератора — какое право она имеет плакать в чужом доме? Если она присядет на ступеньку, ее станет расспрашивать полисмен.

Неужели нигде нет места, где она могла бы спрятаться, укрыться от всех, пробыть столько времени, сколько ей захочется, чтобы никого не беспокоить и чтобы ее никто не трогал? Неужели нигде в мире нет места, где она могла бы наконец вволю поплакать?

Матушка Паркер стояла, глядя прямо перед собой. Ледяной ветер раздувал ее передник, стараясь превратить его в воздушный шар. Пошел дождь. Не было для нее места!

Вряд ли Лейла вспомнила бы, в какую именно минуту для нее начался бал. Возможно, что ее первым партнером был кеб. И ей не было никакого дела до сестер Шеридан и их брата, с которыми она делила его. Сидя в уголке, она грезила наяву, и подлокотник, на котором лежала ее рука, казался ей плечом неизвестного пока юноши, уносившего ее в вальсе мимо фонарных столбов, домов, заборов, деревьев.

— Неужели ты никогда не была на балу? Нет, правда, Лейла? Такого просто не может быть! — то и дело восклицали сестры Шеридан.

— Наш ближайший сосед жил в пятнадцати милях от нас, — терпеливо отвечала Лейла, машинально открывая и закрывая веер.

Господи, как же трудно скрывать свои мысли и чувства, делать вид, будто совсем не хочется улыбаться, а все идет как обычно, и не о чем волноваться. А волновало Лейлу все. Туберозы Мэг, янтарные бусы Джоз, маленькая темная головка Лоры в обрамлении из белого меха, как первый весенний цветок, пробившийся сквозь снег. И все надо было запомнить. У нее даже кольнуло сердце, когда она увидела, что Лори выбрасывает клочки бумаги с застежек новых перчаток. Она бы сохранила их на память о сегодняшнем дне. Лори наклонился вперед и коснулся колена Лоры.

— Дорогая, — сказал он. — За мной, как всегда, третий и девятый. Идет?

Ах, как это прекрасно — иметь брата! Лейла едва сдерживала слезы, и, будь у нее хоть чуточку времени, она бы непременно расплакалась, сетуя на свое одиночество единственного в семье ребенка, у которого нет ни брата, заботливо спрашивающего: «Идет?», ни сестры, подобной Мэг, только что ласково сказавшей Джоз: «Эта прическа тебе прелесть как к лицу!»

Но времени не было, они уже подъезжали к гимнастическому залу, заняв место где-то в середине бесконечной вереницы кебов. По обеим сторонам улицы газовые фонари вздымали светлые крылья, а между ними летели, не касаясь земли, веселые парочки, и крошечные шелковые туфельки будто никак не могли догнать друг дружку.

— Теперь постарайся не отстать от меня, а то потеряешься, — в последний раз напутствовала Лора взволнованную Лейлу.

Едва Лейла успела двумя пальчиками ухватиться за розовую бархатную накидку Лоры, как толпа уже пронесла их мимо больших золотых фонарей и втолкнула в дамскую комнату, где было необыкновенно тесно и ужасно шумно. На скамейки вдоль стен ложились все новые и новые груды верхней одежды, которые ловко подхватывались и уносились прочь сновавшими между охорашивающимися девушками двумя пожилыми женщинами в белых фартучках. Все стремились протиснуться поближе к туалетному столику и зеркалу.

Дамская комната освещалась большим газовым рожком. Огонь нетерпеливо пританцовывал; и стоило чуть приоткрыться двери, как в нее из зала влетала музыка и он подпрыгивал едва не до потолка.

Блондинки и брюнетки поправляли прически, завязывали и перевязывали банты, разглаживали мраморно-белые перчатки. Все смеялись, улыбались, и потому все до единой казались Лейле красавицами.

— Неужели здесь нет ни одной «невидимки»? — послышался взволнованный голос. — Просто невероятно! Ни одной «невидимки»!

— Дорогушечка, попудрите мне, пожалуйста, спину, — умильно пропел другой голос.

— Где же иголка? Мне надо пришить оборку, и ее здесь, кажется, несколько миль, — плакал третий.

И вдруг прошелестело:

— Дальше, передавайте дальше!

Плетеная корзинка, заполненная очаровательными серебристо-розовыми программками с розовыми карандашиками на пушистом шнурке, парила в воздухе. У Лейлы задрожали пальцы: «Мне тоже можно одну?» Она успела прочитать: «Вальс 3. Вдвоем, вдвоем в каноэ. Полька 4. Крылья расправь и лети…» — как явилась Мэг.

— Лейла, ты готова?

И Мэг потащила ее за собой сквозь толпу к заветным дверям зала.

Танцы еще не начались. Оркестр молчал, но, казалось, заиграй он сейчас, его все равно никто не услышит из-за ужасного шума. Лейлу стиснули со всех сторон и прижали к Мэг так, что, только выглядывая из-за ее плеча, она могла рассмотреть зал, и ей даже показалось, будто она слышит тонкие голоса разноцветных флажков на потолке. Она уже не помнила, как страшилась этого бала, как в одной туфельке, полуодетая, сидела на кровати и умоляла матушку позвонить кузинам, сказать им что-нибудь и отказаться от приглашения. Она уже не помнила о неожиданно вспыхнувшем в ней желании вновь оказаться на веранде родного дома перед освещенным луной садом, из которого доносились бы жадные крики совят: «Дай мяса! Еще мяса!» Сейчас ее переполняла едва сдерживаемая радость. Лейла изо всех сил сжала веер и, замерев, глядела на блестящий золотистый пол, на азалии, на огни, на возвышение в глубине зала, покрытое красным ковром и уставленное золочеными креслами, на оркестр в углу. «Я как в раю… В раю…»

Девушки скучились по одну сторону двери, мужчины — по другую, а в образовавшемся между ними проходе, глупо улыбаясь, семенили по скользкому полу на свое место пожилые дамы.

— Моя кузина, Лейла. Она к нам издалека. Не обижайте ее. И не забудьте о кавалерах. Сегодня она под моей опекой, — тараторила Мэг, переходя от одной девушки к другой, третьей.