На деревне колодец копали, леле,
На деревне колодец копали.
А кто же копал, кто же мастер, леле,
А кто же копал, кто копал…
По коридору снова мчался толстый фельдфебель. Остановился перед кабинетом. Застегнул верхнюю пуговицу на кителе и постучал.
В кабинете на полках стояли птичьи чучела.
Капитан и трое помощников играли в карты. На полу валялись окурки.
— Разрешите доложить, гос’дин капитан. Совсем никак не стирается.
— Что-о-о?!
— Звезда, гос’дин капитан. И автоген не берёт.
Капитан, не отрывая взгляда от карт, схватил воронье чучело и шваркнул его в фельдфебеля. В эту ночь ему жутко не везло в карты.
— Убирайся вон! — И вздохнул: — С дураками приходится иметь дело.
Рассказывает Иввик
Разговаривали Иван и бай Владо:
— Если бы ты, бай Владо, всю жизнь строил один и тот же дом, ты бы уже до Луны достроил, а? — посмеивался Иван. — А тебе всё приходилось достраивать один и тут же начинать другой.
— Это точно. Поэтому я так уважаю того, кто не боится мечтать дотронуться до Луны.
Из дневника Наско-Почемучки
Мёртвые глаза птичьих чучел смотрели холодно и безразлично. А живые чучела — защитники царя и отечества — пили и пели:
Лёх, лёх, лили лёх, лёх, лили лёх.
Поцелуи и любовь — всякий к ним готов…
Я слушал, до боли стискивал кулаки, прижимаясь к холодной школьной стене. Меня охватывали гнев и отвращение.
Васил в эту тревожную ночь куда-то пропал. Сказал, что ему нужно связаться с товарищами из соседнего села.
Я пытаюсь не думать о жандармах и не могу. Этот тёплый вечер принадлежит им. И школа — тоже. И эти съёжившиеся от страха деревенские домики. И Харьков — их. Немцы осаждают Ленинград. Красноармейцы отступают — запылённые, усталые. Я видел кинохронику военных лет.
И горна нет, и пионерский наш отряд далеко. Бай Владо, избитый палками и пинками кованых ботинок, бредит в подвале. Он всё повторяет в бреду то магическое слово «братушка», которое мы, болгары, считаем русским, русские считают болгарским. А оно ни русское, ни болгарское. Оно родилось неведомо когда в раскрытых навстречу братской любви душах наших дедов.
В эту тёплую ночь возле школьной стены меня пробирает холод. Я прислушиваюсь к стонам бая Владо, к тихому шёпоту Веры, пьяному пению жандармов.
Я когда-то там, у себя, прочёл стихи, в которых была такая строчка: «Родина, накажи меня, когда вернёшь меня в свой вчерашний день». Я тогда не понял правды и горечи этих слов. Кажется мне, что сейчас я их понимаю. Родина, не наказывай меня, когда вернёшь меня в свой вчерашний день. Наско дёрнул меня за рукав:
— Хватит тут торчать. Надо предпринимать что-нибудь.
Надо найти Ивана.
Рассказывает Иввик. Третий разговор с Иваном
— Отче наш, иже еси на небеси, — молилась в пустой церкви бледная женщина, сложив перед грудью свои потрескавшиеся ладони. С икон на неё глядели лица крестьян и крестьянок, облачённые в странные одежды святых. — Отче наш, — шептала она, не отличая попа от господа.
Из дневника Наско-Почемучки
Мы бросились вниз по насыпи, окружавшей школу, и побежали изо всех сил. Мы неслись вдоль реки, по её левому берегу. Места эти были нам уже знакомы, поэтому можно было, не оглядываясь, мчаться так, как бегут, спасая свою жизнь. В страшном напряжении ежесекундно ждали мы с Наско выстрелов в спину.
Иван! Ива-ан!
Ничего не слышно.
Мы бежали в ночь, всё дальше и дальше от зловещего «завтра» капитана Пантева.
Мы остановились под ракитами и прислушались. Слышался только шелест ветра и неутомимый лягушиный хор.
Иван! Ива-а-ан!
Чу! Кто-то поёт. Иван любил напевать эту песню в тихие вечера, закинув руку на плечо другу:
Если погибнешь в неравном бою,
Другие подхватят песню твою,
И будут петь о тебе всю жизнь
Герои — борцы за коммунизм.
Иван лежал в лесу, прислонившись к сухому стволу поваленного дерева, его белая рубашка потемнела от крови. Иван открыл глаза:
— Что там шумит внизу? Идут товарищи?
— Нет, это трактор рокочет.
— Плуги почистили? Мотор не забыли смазать?
— Иван, они никак не могли стереть звезду. Фердинанд Пантев приказал даже автоген приволочь, а буквы и звезда всё равно остались.
— Приподнимите меня, чтоб я мог видеть… Ничего не вижу. Когда ж это рассветёт?
— Иван, знаешь, у бая Владо на чердаке нашли два пистолета и стеклограф. А в Велинове, говорят, обнаружена целая типография, пушки и пулемёты. Людям жаль, что нашли, но все радуются тому, что партизаны так хорошо вооружены.
— Что? Пулемёты и типография? Пусть, пусть так думают. Легенда тоже может сделать своё дело.
— Иван, вот, выпей водички…
— Спасибо, Наско… Ребята, завтра мне исполнится двадцать три года… Ещё не светает? — Иван приподнялся на локте. — Человек не может жить без завтрашнего дня. Знаете, ребята, ни один человек не может жить без завтрашнего дня… Что вы так на меня смотрите? Не бойтесь. Не умру я. Товарищи меня не оставят… Рассказывайте, рассказывайте, что там в селе у нас. Сядьте поближе ко мне, я хочу вам что-то сказать…
Мы подсели к нему, взяли за ослабевшие руки.
Сейчас я понимаю, что не только мы с Наско знали о своём времени, о добром и хорошем мире. Бай Владо, Иван и Васил тоже мысленно достигают его, только оно для них — будущее.
И о нём они мечтают и за него сражаются. Будущее освещает им путь и даёт им силы. Здесь и сейчас, как заботливые пахари, сеют они его семена.
Как прекрасно, когда есть у тебя день, который называется «завтра»! Когда ждёшь его и когда встречаешься с ним. А если нет у тебя такого дня?
Из блокнота писателя
Опять я должен вмешаться в эту историю.
Первой исчезновение Наско-Почемучки и Ванки заметила Латинка. Насос, качавший воду из озера, вдруг перестал работать. И Латинка отправилась их искать, потому что только они сумели бы его исправить.
Она не нашла их ни в лесу, ни в доме. Их чердачная каморка была заперта, изнутри тоже никто не отзывался.
В тревожные поиски энергично включился Милчо Техника. Он высказал предположение, что оба отправились в Змеиный дол.
Милчо тут же организовал экспедицию, потому что исправить насос нужно было немедленно.
Прошлой ночью я приготовил Наско и Ванке маленький сюрприз. На своей старенькой портативной машинке переписал для них своё новое стихотворение. Перечитал его. Может быть, после я и заменю одно-два слова, но пока что решил в таком виде показать его ребятам.
Поскольку оба моих читателя что-то замешкались с утренним визитом в мою палатку, я вышел, чтобы пройтись вдоль реки.
Столик мой оставался неприбранным, был завален книгами и рукописями, а лист со стихотворением так и остался на машинке.
Экспедиция в Змеиный дол кончилась неудачей. Наско и Ванка не явились и на утреннюю линейку.
Двух пионеров в наличии не оказалось. Дело принимало серьёзный оборот. Рушилась программа целого дня. Растаяла всегдашняя улыбка товарища Николова. Он стал вызывать к себе и подробно расспрашивать каждого поочерёдно: кто последний раз видел обоих мальчишек, что они делали, как были одеты, о чём говорили, не было ли странным их поведение, не было ли возле лагеря каких-нибудь неизвестных людей?
Николов даже разрешил Данчо залезть на крышу и спуститься оттуда в окно их комнаты. В комнате всё оставалось на своём месте. Кровати застелены, походная радиостанция, как всегда, — в углу. На столе лежали несколько номеров «Септемврийче» и куча разноцветных камней из Змеиного дола.
