Мы плюхнули ранец в угол, рядом с походной радиостанцией, Наско тяжело опустился на стул.

— Уф, с самого утра не присел!

Но он больше одной минуты спокойно сидеть не мог и, тут же вскочив, заходил возле стола.

— Я с товарищем Асеновым сыграл партию в шахматы. Он здорово помучился, но сумел всё-таки сыграть вничью. Он мне свою новую книжку подарил, а я в дневник к себе переписал его последнее стихотворение.

Он сунул мне в руки свой дневник. Я открыл его наугад:

«Сегодня читал про Атлантиду. Очень интересует меня этот континент, затонувший в океане.

Была Атлантида или нет? О ней спорят учёные уже не один десяток лет. В науке то появляются факты, подтверждающие её существование, то снова возникают сомнения…»

Я перевернул страницу и стал читать вслух:

— «Сегодня поймал подёнку. Подёнка рождается в пять утра и умирает к пяти вечера. Она не знает, что такое ночь…»

Наско перебил меня:

— Брось, что ты там читаешь! Я и сам знаю, что у меня написано в дневнике. Отдавай-ка мне. — Он сел к столу. — Вот передохну и отнесу геологам синий камешек. Ахнут!

Я уже говорил, что Наско может посидеть спокойно самое большее минутку. Он вскочил и снова заходил по комнате. И тут увидел газету на столе.

— Хм! Что-то интересное. Первый советский трактор в Болгарии.

Присев к столу, он долго разглядывал снимок. Потом поглядел на меня. Я стоял у окошка и смотрел на волейбольный матч во дворе.

— Вот как тогда было, Ивик (он произнёс моё имя с одним «в»), — вздохнул Наско. — Первый советский трактор у нас. А вокруг — капитализм. А русский трактор грохочет… Наверное, и стреляли по нему, а? Как ты думаешь?

Я не ответил и продолжал смотреть матч. Но Наско и не нужен был мой ответ. Он опять склонился над газетой.

— Знаешь, мне это лицо знакомо. Где-то я его встречал! — воскликнул он вдруг.

Я даже вздрогнул. И бросил смотреть матч: было ясно, что победят девчонки.

— Какое лицо тебе знакомо? — спросил я, будто невзначай.

— Лицо этого человека на фотографии.

— Фантазируешь! Как ты мог его видеть, когда снимок сделан в 1940 году. Нас тогда ещё и на свете-то не было.

Наско ещё раз поглядел и пробормотал про себя:

— Может, и ошибаюсь… Нет, не ошибаюсь, откуда-то я знаю этого человека.

Пискливые голоса победительниц матча сделались невыносимыми. Они наполнили нашу маленькую комнатку под чердаком. В раскрытое окно влетел бумажный голубь и упал к моим ногам — изделие Милчо Техники.

С другого конца поляны доносился сиплый голос Данчо, под чьей командой группа ребят собирала хворост для лагерного костра.

Ребята не раз приходили ко мне в палатку слушать сказки. Особенно частыми гостями были Иввик и Наско-Почемучка.

Мы разглядывали в лупу минералы, которые Наско собрал в Змеином доле. Вместе читали свежие газеты, которые нам каждый день приносил почтальон. Или просто разговаривали. Поговорить у нас было о чём!

Как-то после обеда сидели мы на лавочке на краю поляны. Лесистые вершины гор тянулись прямо к синему небу. На восток от притаившихся, сгорбленных холмов зеленела равнина.

Белочка мыла лапками мордочку и даже не догадывалась, что мы за ней наблюдаем. Дятел, деловито стуча, выполнял свою дневную норму. Соловей заливался, закрывая глаза и прислушиваясь только к собственной песне. Молодые аисты собирались в стаи на своей учебной площадке. Учились держать правильный строй — треугольник во время полёта. Первым в треугольнике летел самый сильный и опытный аист. Он рассекал воздух, и ему было труднее всех. Когда он уставал, то перебирался в конец стаи, а его место тут же занимал другой, со свежими силами.

Наско спрашивал:

— А это верно, что композитор слышит на триста звуков больше, чем обыкновенный человек?

Но нам хватало и тех многочисленных звуков, которые звучали на нашей поляне, составляли огромный лесной оркестр. Каждую минуту в него вливался какой-нибудь новый звук, вторгался новый певец, вплетались новые голоса.

— А это верно, — спрашивал Наско, — что художник различает больше красок, чем мы?

Ну что ему ответить? Может быть, и так. Но нам хватало и тех сотен красок, которыми пестрели древние горы. У одного только зелёного цвета было столько оттенков!

Зелёный цвет травы возле наших ног был один, а на краю поляны — другой, у нижних веток сосен — третий, а у вершины — четвёртый. По-разному зеленели склоны близких и далёких гор.

Различными были густой зелёный цвет старых сосен и лёгкая зелень берёзок. Совсем неповторимым и невероятным был зелёный цвет далёкого пшеничного поля.

А достаточно было, чтобы солнце чуть-чуть подвинулось к западу или тоненькое облачко прикрыло его, как бесконечные оттенки зелени образовывали всё новые и новые сочетания.

Чтобы послушать лесные звуки и рассмотреть лесные краски, к нам подошёл тонкий и стройный, как мальчишка, учитель Николов. Он присел на скамейку, положил руки на колени и улыбнулся. А двое приятелей продолжали говорить, каждый увлечённый своей идеей:

— Не хотел бы я быть подёнкой и прожить всего двенадцать часов, — вертел головой Ванка.

— Знаете, в одном городе из-под земли пробилась вода, — обращался ко мне Наско. — Из подземной реки. Люди веками и не подозревали о её существовании, жили, строили, пахали, а река текла под ними, никому не известная. И вот она прорвалась!

Но вдруг Наско перестаёт говорить про реку и начинает фантазировать:

— Если взять и крутануть назад стрелки часов, может быть, вернётся вчерашний день и мы опять послушаем вчерашний концерт по радио.

Иввик старается попасть ему в тон и озабоченно морщит лоб:

— Если пойти и повернуть ветряк на север, лето кончится, пойдёт снег, а мы не взяли с собой ни лыж, ни санок.

Николов слушал их, посматривал на меня синими глазами и улыбался своей улыбкой застенчивого человека. Я улыбнулся ему в ответ и обнял за плечи:

— Эх, товарищ Николов, детям снятся такие сны, которые нас уже не посещают.

Учитель рассмеялся и развёл руками:

— Как я читал где-то — заколдованный круг. Наши деды ездили на лошадях, но боялись автомобилей. Наши отцы путешествовали в автомобилях, но опасались самолётов. Мы летаем самолётами, но страшимся ракет. А наши дети полетят в ракетах, но будут бояться лошадей. Одним словом — заколдованный круг.

Николов встал и пошёл к ребятам, которые собирали хворост для костра.

Я двинулся к палатке с намерением отдохнуть. Прежде чем лечь, я увидел в окошко двух мальчишек. Они всё ещё сидели на скамейке на краю поляны и оживлённо разговаривали. Иввик листал какие-то газеты, а Наско-Почемучка смотрел в бинокль на дальнее поле. Я лёг на раскладушку, сказав себе, что через четверть часика встану.

Так и было. В тот вечер мы с Наско остались одни. Сидели на скамейке. Я просматривал новый номер «Септемврийче», а Наско глядел в бинокль на дальнее поле.

— Наше село отсюда не увидишь, но один из кварталов в Кюстендиле словно вот тут, рядом со мной. Кажется, протяни руку — и дотронешься до крыши… Там, в стороне, что-то сверкает, не то стёкла парников, не то маленькое водохранилище.

— Может, это подземная река пробивается? — поддразнил его я.

— Не смейся, это ведь всё правда, что я тогда говорил. — Наско перестал смотреть в бинокль. — Я вот думаю, что тёплые источники Хисарлыка и Кюстендила, может, тоже воды какой-нибудь подземной реки, которая столетиями течёт у нас под ногами.

Наско снова поднял бинокль и приблизил к себе город.

Поглядел через бинокль и я, но так, рассеянно. Не мог же я догадываться в тот момент, какой долгий путь придётся пройти, сколько бед пережить, прежде чем мы сумеем вернуться назад, в тепло и зелень родных мест.