Данчо заметил, что нет только бинокля.

— В конце концов, не провалились же они сквозь землю и должны же где-то быть! — ворчал Николов.

Учитель несколько раз бросал на меня испытующий взгляд. Я опускал глаза и молча пожимал плечами. Чем я мог ему помочь? Если всё это было какой-то шуткой, то она непростительно затягивалась и была не так уж умно задумана.

Мы опять вышли во двор, который на этот раз показался необыкновенно широким и пустым. Словно куда-то пропало не двое мальчишек, а по крайней мере половина всех ребят. И было так тихо, как будто даже птицы прекратили петь и лес вокруг перестал шуметь.

Уже несколько минут одно предположение упорно скреблось у меня в мозгу. Но оно было ещё расплывчатым, я не мог его высказать вслух встревоженному, потемневшему лицом учителю.

Николов решил позвонить в соседнюю деревню, в дома отдыха и на станцию горноспасательной службы возле Руен.

Данчо затрубил в отрядный горн. Его голосистый призыв понёсся над полями и долами, потоками и горными вершинами. Кто бы ни бродил в этот час где-нибудь в дебрях Осогова, не мог не услышать и не откликнуться на этот призыв.

Я на минутку вернулся в свою палатку, чтобы обуть кеды и захватить куртку. Может, придётся до ночи ходить по горам в поисках исчезнувших мальчишек.

Я сразу почувствовал, что без меня кто-то в палатку заходил. Сначала я даже не мог понять, по каким именно признакам я ощутил чьё-то постороннее присутствие. Беспорядок на постели и на столе был тот же самый. Но книги лежали не на тех местах. Томик Гайдара был переложен на стул. Листок, который остался на машинке, был заменен другим. Кто-то похозяйничал на моём столе!

На листке бумаги было написано не моё стихотворение, а какое-то письмо. Письмо было адресовано мне. Было заметно, что по некоторым клавишам ударяли с силой, а иные буквы были едва различимы. Одна клавиша не успела вернуться на место. Так и застряла на полпути.

Внизу не было ни даты, ни имени. Но мне и не требовалось. Я стоял посреди палатки и вертел в руках Цветанкину матрёшку, неизвестно как попавшую ко мне на стол.

Сейчас очень легко говорить: «Наско, ты поступил неправильно, ты тут поторопился. Надо было поступить так-то и так-то».

Сейчас очень просто давать всякие советы и наставления.

Но тогда нам с Ванкой вовсе не было легко.

Мы стояли возле окна в своей комнатке и смотрели, как утро пытается победить ночь. Темнота, тяжело навалившаяся на лес, казалась непоколебимой, вечной.

Думалось, мы никогда не дождёмся рассвета. Словно и не было на этом свете ни наших трёх домиков, ни зелёной поляны, ни синевы в небе. Звёзд тоже не было видно. Всё поглотила темнота.

Мы стояли возле окна и мучительно вглядывались в темноту, хотя ничего нельзя было различить даже на расстоянии метра. Где-то я читал, что темнее всего бывает перед рассветом.

Ни один солнечный луч не показался из-за горы. На тёмном небе не было ни единого просвета. И всё же чувствовалось, что наступает утро. Я ощущал его приближение по каким-то едва уловимым далёким звукам, по какому-то лёгкому трепету в воздухе.

Мы все знаем, что Земля вращается вокруг Солнца и вокруг своей оси. И я это знаю и не однажды сам себя спрашивал, почему мы живём и не замечаем того, что она вращается.

В то утро в первый раз в жизни мне показалось, что я это вращение испытал на себе как раз в тот момент, когда несколько ослепительно белых лучей взметнулось из-за Ряды и словно зацепилось за вершины самых высоких сосен.

Рассветало потому, что наша планета вращалась. В Осогове, в лесной хижине, в комнате под чердаком, я наконец понял это. Из густой мглы выплыли два других домика и спины ближайших горных склонов. Лес просыпался. И не было в нём ни одного незанятого местечка — всюду шла жизнь: под землёй, на земле, в деревьях, на деревьях, в воздухе. Я глядел на приходящее утро, и меня мучили тысячи вопросов.

Что стало с Иваном?

Разыскал ли Васко своих товарищей?

Чем окончилась ночь для Веры и бая Владо?

Я должен был найти ответ на эти вопросы.

Можно было бы закрыть глаза и сказать себе: «Наско, забудь! Нет никакого Велинова, и вообще ничего не было, ничего не случалось, всё это вымысел, сон. Наско, закрой глаза и забудь!»

Я даже мысленно всё это себе сказал. Но глаза я не закрыл и ничего не забыл.

Как Иван глядел на меня живыми тёмными глазами и грустно улыбался! «Нельзя жить без завтрашнего дня. Знаешь, никто не может жить без завтрашнего дня».

А я думал: не только без завтрашнего, — человек не может жить и без вчерашнего дня. По крайней мере, мне так казалось. Я стоял у окна, глядел на лес, становящийся от солнца всё более зелёным, на серпантин дороги, который вёл туда, в Кюстендил, откуда подмигивали мне поблёскивающие от рассветного солнца крыши нескольких домов. Стоявший рядом со мной Иввик опёрся ладонями о подоконник, высунулся из окна и глубоко вдохнул утренний воздух.

— И в нашем городе тоже много Иванов.

— Наверно, не меньше тысячи, — ответил я.

— А со мной тысяча и один, — улыбнулся Иввик.

— А сколько Иванов во всей Болгарии? А во всём мире?

— Это вопросы, на которые может ответить только Наско-Почемучка, — сказал Иввик.

Я понял, что он думал о том же самом, что волновало и меня.

Мы только поглядели друг на друга и без всяких слов решили, что нам пора собираться в путь, пока лагерь ещё не проснулся. Пока Данчо ещё не затрубил в свой горн. Пока Латинка не схватила свой альбом и не кинулась на поляну рисовать. Пока Милчо Техника не взберётся по лестнице и не постучит в нашу дверь.

Надо двинуться в путь за тем манящим тревожным «продолжение следует», которое стояло на последней вырезке из газеты. Хватит ли нам денег, чтобы добраться до Велинова?

У нас было девять левов и пятьдесят две стотинки.

А на какие деньги мы вернёмся? Умываться было некогда. Мы взяли с собой только бинокль, надели куртки, заперли дверь и бесшумно спустились по лестнице. Двор был совсем пустой, флаг спущен, шоссе дожидалось нас — всего в двадцати шагах от лагеря. Никто нас не увидел, никто не заметил.

И всё-таки, как ни сильно было наше желание сразу же тронуться в путь, мы остановились перед палаткой товарища Асенова. Но его там не было. Кровать его не была оправлена, на столе были разбросаны книги и рукописи. Пишущая машинка — без чехла.

Иввик предложил войти и оставить записку.

Мы задержались всего на пять минут — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы настучать записку на машинке.

На кухне кто-то шевелился и кашлял. Это просыпался повар.

Мы вышли из палатки и побежали в сторону шоссе.

Я рассказал, как всё было. Теперь, Иввик, продолжай ты.

Ну что ж, продолжаю. Только я не Иввик. Я Ванка. Так меня и называй.

Уже десять минут мы бежали по шоссе, а лагерь был всё ещё близко, за спиной. Когда мы оборачивались, наши домики укоризненно глядели на нас глазами-окошками.

Если бы не десять минут, а даже несколько часов мы продолжали бежать в этом темпе, всё равно мы бы не добрались до города. Но тут послышался шум грузовика. Шофёр знал нас, нам даже не пришлось голосовать, он сам остановился и предложил забраться в кузов.

Шоссе завертелось в бесконечных поворотах.

Домики сзади нас стали уменьшаться, уменьшаться и исчезли совсем. Мы ехали молча, облокотившись о свежие сосновые брёвна. Я представил себе, что еду не по шоссе, а лечу в небе, обгоняя белые облака, и, как космонавт, проникаю в новые миры.