После обеда переобулись, даже носки сменили. И работа продолжалась.

Самым высоким деревом оказался тополь, который рос среди низкого берегового ракитника. Но прежде чем мы это установили, мы измерили ещё пять других тополей и две шелковицы, которые на вид вовсе не казались высокими.

Установили, что колокольня на два метра выше школы. Но зато у школы больше всего окон — ровно шестьдесят два.

Самое толстое дерево, ореховое, — у нас во дворе. Ствол у него не такой, конечно, как тот бамбуковый, о котором рассказывал Тошко Африканский — обезьяна из книги Ангела Каралийчева. Чтобы обхватить тот ствол, надо было вшестером взяться за руки. Наш орех поскромнее — мы его обхватили втроём: я, Наско и Милчо Техника, который вернулся с катания и тоже включился в работу. Милчо предложил измерить ещё хвост у поросёнка и добавил, что громче всех лает тёти Пенин пёс, хотя в деревне есть собаки и побольше его. Мерить хвост у поросёнка мы всё же не стали.

Выяснять, какое самое глубокое место в реке, я решительно отказался. Это измерение отложили на весну. Я пришёл домой весь взмыленный и сразу грохнулся спать. Даже печёная картошка не полезла в горло. Целую ночь у меня ноги сами дёргались под одеялом, и мама меня даже два раза будила, спрашивая, что это я во сне всё считаю.

За два дня я пришёл в себя.

Но Наско, разумеется, не успокоился.

— Дед Стойне самый старый человек в деревне, — сообщил он мне некоторое время спустя.

И мы решили вечерком сходить к деду Стойне в гости. Уже у калитки мы услыхали кашель и сиплый голос старика:

— Жена, зажги-ка свет. Поглядим, с чем пришли эти мальчишки. Огреют по спине кизиловой веткой, что? И в прошлом году меня отхлестали, а вот хвори всё не отстают. Кто знает, может, это не кизиловая, а липовая была ветка, а?[1]

Мы ему сказали, что пришли за другим делом. Но обещали, что в другой раз принесём с собой самую упругую кизиловую ветку и все болезни у него как рукой снимет. Он засмеялся.

— Вот было раньше лекарство — капля пота с богатея, попова слеза да пыль из барабана. Все болезни тогда проходили, только заполучить всё это было очень трудно.

Старик пригласил нас сесть на маленькие табуретки и стал расспрашивать, чьи мы, как поживают наши бабушки, не горчит ли вино у дедушек, хорошо ли мы учимся, когда вступили в пионеры, хорош ли снег для катания с горки… Дед Стойне оказался любопытнее Наско-Почемучки.

Если бы мы стали отвечать на все вопросы, солнце успело бы сесть и снова взойти. Поэтому мы прервали деда Стойне и напрямик спросили, правда ли, что он самый старый человек в деревне.

Дед Стойне почесал в затылке и задумчиво попыхтел трубкой. Лицо его окуталось дымом.

— Самый старый, говорите? Нет, ребятки, ошиблись. Самый старый был мой дед. Да и то я не уверен — дед мне говорил, что его дед был ещё старше. — Мне показалось, что за трубочным дымом дед Стойне хитро улыбается. — Так что ничем не могу вам помочь, — вскинул он свои белоснежные брови; лоб его покрылся бесчисленными тёмными морщинками. — Вот если хотите знать, какая самая короткая сказка, я вам её расскажу.

— Самая короткая? — навострил уши Наско.

— Самая короткая, — подтвердил старик.

И, не дожидаясь нашей просьбы, начал рассказывать: «Жила-была бабка. У неё была внучка. Бабка внучке купила порося. Вот и сказка вся».

Дед Стойне угостил нас черносливом. Потом попытался позабавить нас загадками. Потом помолчал, пососал трубку, глубоко вздохнул и встал.

— Чего приуныли? Ну, раз уж вы говорите, самый старый да самый старый, покажу я вам одну штуку.

Он кряхтя распрямился, направился в угол к пёстро расписанному сундуку и наклонился над ним. Крышка скрипнула протяжно и жалобно. Запахло лавандой.

Мы с Наско едва усидели на своих табуреточках. Так и хотелось соскочить с них, чтобы заглянуть поверх согнутой спины деда в скрипящий таинственный сундук.

Наконец дед Стойне обернулся и направился к нам, кашляя.

— Вот что откопал на поле дед моего деда. Самая старая сабля. Может быть, ещё принадлежала она и самому Шишману.

Сабля блеснула в его подрагивающих руках и опустилась на наши протянутые ладони. Тонкое остриё блеснуло огоньком.

— В наших краях много сражался царь Шишман[2]. Говорят, что там, где упала с его плеч царская багряница, стало село Багрянцы. А там, где убили его коня, стало село Конево. А там, где был самый жаркий бой, возникло село Шишковцы.

Рукоятка сабли грела мне ладонь, она была тёплой, как будто только что, а не несколько веков назад сжимала её человеческая рука.

Совсем стемнело, когда дед Стойне проводил нас до дверей и почти насильно сунул каждому в карман по два больших яблока.

Река светилась во мраке, как брошенная сабля. Окна в ближайших домах поблёскивали, как лукавые глаза деда.

— Приходите ко мне ещё! — крикнул он нам вслед. — Жаль, что я не сумел показать вам самого старого человека. Зато я-то доволен, что узнал самых симпатичных мальчишек в деревне.

С некоторых пор моего друга Наско волнует одна сложная проблема: он хочет стать невидимым.

Когда впервые Наско поделился со мной этой идеей, она показалась мне несерьёзной и даже попросту смешной.

Как это так — стать невидимым?

Чем заниматься пустыми делами, лучше побыстрее собрать запчасти для походной рации, которую мы мастерим вот уже два месяца у нас во дворе под навесом.

Наско всё это выслушивал молча. Его не задевали мои шуточки. Не трогали и мои упрёки.

Только один раз огрызнулся:

— Как это — незачем становиться невидимыми? Какое же это «пустое дело»? Сам Васил Левски[3] говорил о шапке-невидимке! Если бы Апостол был невидимым, никакие предатели не смогли бы его предать, никакие каратели его не схватили бы.

Ну вот, даже Левского впутал! Я уж знаю его: если какая-то мысль им овладеет, — всё, нет никакого спасения. Ни упросить его, ни запугать нельзя, ничто его не остановит.

Наско-Почемучка решил стать невидимым, и всё тут.

— Шапки-невидимки бывают только в сказках, — убеждал я его.

— Ха, «только в сказках»! — передразнивал меня Наско. — А помнишь, как летом мы не могли найти кузнечика?

— Какого кузнечика?

— На лугу. Он стрекотал где-то рядом с нами, мы его целый час искали, да так и не нашли. Значит, он был невидимкой.

— Не невидимкой, а просто он зелёный. Сливается с травой. Вот мы его и не видели. Как зелёная гусеница на зелёном листе. Или серая ящерица на камнях.

— Вот ещё! Ты что, не знаешь, что на свете есть много невидимых растений и зверей?

— Да не невидимы они, просто у них защитная окраска. Они сливаются с окружающей средой, чтобы спрятаться от своих врагов.

— Или наоборот: чтобы легче было выследить добычу, — добавил Наско. — Например, белый медведь среди снега и льда. Или царь зверей лев. Он ведь самый сильный в степях и пустынях, ему бояться некого, а шкура у него жёлтая, как песок или пожухлая от солнца трава.

— Ты говоришь, как по учебнику.

Так мы ни до чего и не договорились. А на следующий день Наско опять начал:

— Как ты думаешь, сколько живых существ может находиться на берёзе одновременно?

— Сколько? Наверное, с десяток наберётся.

— Тысячи, тысячи! — завопил Наско. — Я читал, что берёза — это настоящий небоскрёб, где живут тысячи жителей!