— Отца? Ну, это другое дело. Но только он…

— Он жив? — перебивает меня Ванка.

— Конечно, жив! — удивляюсь я. — У него гости из села Струмского. Несколько ребят и двое учителей.

Мальчишки снова отпускают мои руки и бледнеют. Не понимаю, что их так смутило.

— Из села Струмского? — переспрашивает Наско.

— Да, так они сказали.

— А взрослые как выглядят?

— Один высокий, в очках. А другой поменьше, в зелёной куртке. Они показались мне не то озабоченными, не то сердитыми.

Лица у мальчишек залились краской. На столе опять зазвонил телефон.

— Отец мой довёл их к русскому трактору, — продолжал я.

— Нам сейчас же необходимо туда идти, — говорит Наско и переходит со мной на «вы». — Вы нас не проводите туда?

Телефон снова начинает трезвонить, но я не беру трубку. Мальчишки нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, не хотят есть конфеты, которыми я их угощаю. Я обнял их.

— Ну, раз говорите, что надо сразу же идти, пойдёмте, я готов.

Выходим на улицу. Стало прохладнее. Солнце свалилось за горы и больше не печёт так немилосердно. Жаркий день кончается. Наско-Почемучка за моей спиной шепчет Ванке:

— Как мы теперь оправдаемся перед товарищем Николовым?

Я мог бы много порассказать, чего Наско и Ванка ещё не знают, но лучше отложим на другой раз. Они так утомились, что лучше уж я, начав рассказывать эту историю, её и завершу.

Как только я тогда утром вернулся в палатку, я тут же сообразил, куда направились оба приятеля. Я догадался не по их записке, а по матрёшке, которая неизвестно кем была забыта на моём столе.

Самая большая — Матрёна Ивановна — стояла передо мной в цветастом сарафане, румяная, круглолицая. Возле неё, повторяя её черты и улыбку, стояло шестеро дочек, самая маленькая — величиной с горошину.

Так вот, история, которая началась в лагере «Три бука» в Осогове, закончилась на другом конце Болгарии, в селе Велинове.

Вот он, «дед Иван».

Пооблезла голубая краска с его прямоугольной кабины, гусеницы поржавели.

У него теперь много молодых и красивых побратимов. Но и сегодня, будто только что нарисованная, алеет на нём звезда с серпом и молотом.

А тракторист Иван?

И он почти такой же, как на фотографии в газете. Всё такой же стройный, и глаза у него весёлые. Только на усы и на волосы насыпало ему белого-пребелого снегу, который теперь уже никакое солнце не сможет растопить. Рядом с Иваном стояли Милчо Техника и Цветанка. Латинка набрасывала на листе бумаги новую картину.

По улице идут оба наших героя, пыльные и разморённые. Наско и Ванка бредут медленно, поглядывают украдкой на меня и на хмурого Николова. Я им подмаргиваю с заговорщическим видом и киваю головой: мол, идите сюда.

Милчо Техника направился было им навстречу, но Иван его опередил. Он встречает их на полпути, широко раскинув руки:

— Вот они, мои путешественники!

А Наско и Ванка устремляются прямо к нему. Уткнулись ему в грудь своими курносыми носишками, забыли обо всех нас, толкуют что-то Ивану, что-то говорят, перебивая друг друга.

Иван их обнимает за плечи и ведёт к притулившемуся под навесом трактору.

— Но раз уж я обещал вам, что не умру, нечего вам было и бояться. Раз уж обещал, значит, не умру. Как видите — цел.

Только вот поседел теми ночами… Насчёт газеты-то? Ну, кое-что там присочинили, а в основном всё верно. Верно, — вздыхает Иван. — И седина моя всё подтверждает, ребятки мои. А вот и «дед Иван» — поглядите на него, какой молодец!

Вдруг Наско начинает смеяться и толкает локтем своего приятеля:

— Говорил я тебе, что знаю его, говорил, а ты не верил!

Ванка поглядел на него с укором, потому что не мог понять причины столь радостного смеха.

Но Наско и сам торопится всё объяснить, обращаясь к Ивану:

— Я только сейчас вспомнил. Вы и были тот «тракторист из трактористов», о котором говорил дядя Кольо.

— Вы были прошлым летом у нас в селе на одном собрании?

— Может быть, — кивает Иван. — Ездил я в прошлом году в ваши края, на открытие мемориальной доски Мефодию.

— Говорил я тебе, говорил! — торжествует Наско.

И седой тракторист тоже смеётся, опускает свои тяжёлые ладони на мальчишечьи руки, прижимая их к стальной броне трактора. На руках у мальчишек пульсируют тонкие синие жилки.

…И вот июльским вечером собрались мы пёстрым кругом возле горящего костра. Отблески пламени падают на лица, деревья отбрасывают ночные тени.

Младен уже познакомил Милчо Технику, Латинку, Цветанку и Данчо с велиновскими пионерами.

Ребята быстро нашли общие песни, и Милчо дирижирует новым объединённым хором.

При свете костра я вглядываюсь в ребячьи лица. Мне кажется, что в такой вечер я читаю их мысли. Иван и Ванка сидят рядом. Говорят — не наговорятся. Может быть, вспоминают Мефодия, может быть, говорят о Василе. Я наклоняюсь к Николову и улыбаюсь:

— Ну что, всё кончилось благополучно? Тревоги утихают?

Николов неуверенно пожимает плечами.

Эта история кончилась благополучно, но кто знает, какие сюрпризы готовит ему завтра сложная наука педагогика.

— На этот раз гора свалилась с плеч, но как погляжу я на эту парочку, то думаю…

Николов не говорит, о чём он думает, докуривая сигарету, и засыпает окурок горсткой земли.

Кажется мне, я могу угадать его мысли: «Сколько дорог надо было пройти, сколько партизанских костров должны были сначала зажечься, для того чтобы мы могли собраться у этого костра и запеть нашу песню…»

Мы с Наско-Почемучкой сидим друг против друга и молчим. Он молчит и думает: что это я его так внимательно разглядываю? А я молчу и пытаюсь понять, отчего это он так непривычно молчалив.

Наско, Наско, я догадываюсь, как ты сегодня устал. Ты сегодня совершил далёкий путь. Не привлекают тебя лёгкие крылышки подёнки, которая не знает, что такое ночь. Ты человек, ты знаешь, как ночь бывает темна. Но я не просто смотрю на тебя молча, я ещё и читаю про себя новые стихи.

Я повторяю эти стихи без конца, чтобы не забыть, чтобы утром их записать. Потому-то я и гляжу на тебя молча.

Может быть, и ты, Наско, всё ещё душой не вернулся из того далёкого и сложного мира, откуда все мы вышли, того мира, к которому ты прикоснулся, по которому ты прошёл, точно по дорогам затонувшей Атлантиды?

Детство кончается ещё и тогда, когда начинаешь понимать, что памятники из камня и бронзы молчат так же, как живые люди.

Рядом с тобой сидят велиновская девочка с чёрной косой и Младен, и все мы думаем и тревожимся о судьбах того мира, в котором вместе живём.

Хочется присоединиться к песне, которой так увлечённо дирижирует Милчо Техника.

Иван с Ванкой перестают разговаривать и присоединяются к песне. Латинка укладывает в папку ещё один рисунок — там их столько, что вполне хватит проиллюстрировать эту книжку.

А песня? Песня слаще всякой еды, и для неё всегда найдётся место — так, кажется, говорил тот старичок в поезде.

Это песня о той жизни, которую мы сейчас вместе строим.

Но это уже, как сказал бы товарищ Николов, тема другого разговора. Так ведь, Наско?