Внезапно он стал мне так близок, как будто стоял рядом, хотя уже был мёртв несколько десятилетий и его смех давно угас. Мы послушали песню три раза, так, что на наших лицах распространилась блаженная, постоянна ухмылка. Смех расслабил мышцы живота и все напряжённые лини вокруг глаз. Я готова. Можно начинать.

- Да здравствует король. Прост, Эли. Хорошего полёта! - Тильманн взял свой стакан и мы чокнулись. Потом, как будто уже давно приняли соглашение, мы скрестили наши руки и выпили на брудершафт, запечатлев поцелуй в уголок рта.

Пойло было на вкус ужасным, но вместо того, чтобы испытывать отвращение, это заставило меня улыбнуться. Тильманн попытался смягчить навязчивый вкус апельсиновым соком и большим количеством колотого льда, но он пристал к нашим языкам, строгий и землистый. Один момент мы чувствовали себя как дети, которые, чтобы показать свою смелость, едят насекомых. Мы опустошили стаканы, хихикая и дурачась, а потом разжевали полный рот льда.

- И что теперь? - спросила я. Мой живот был холодным, щёки и руки горячими.

- Теперь будем ждать. Может пройти какое-то время, пока начнёт действовать. Устраивайся поудобнее.

Внезапно на память пришли мрачные дни, после того, как Колин похитил мои воспоминания, когда я позволяла Паулю накачивать себя сильными успокаивающими, чтобы забыть обо всём и стереть из памяти. Тогда я страстно ждала, когда медикамент начнёт действовать. Поэтому в сущности, ситуация была не новой, только теперь ничего не нужно было стирать из памяти, даже страх, привлечь к нам внимание Тессы. В этот раз мы бросили ей вызов с целью, спланировав её прибытие. Мы на несколько шагов впереди. И не только это: я между тем стала такой смелой, что плескалась вместе с медузами, спала рядом с скорпионом и наслаждалась прикосновениями ядовитой змеи. Кто сказал, что у меня нет никакой уверенности в себе. Моё тело часто подводило меня и казалось несовершенным и слабым, но в этой схватке речь идёт о моём разуме, а он очень сильный.

Я, как и Тильманн, облокотилась спиной о стену и закрыла глаза. Довольно долгое время я не чувствовала вообще ничего и уже разочаровано подумала, что этот вывод грибов испорчен и не действуют, как вдруг перед моими закрытыми глазами образовались точно выведенные зелёные и голубые круги, которые соединились друг с другом, создали новый рисунок, снова разделились, чтобы опять затанцевать друг к другу - фестиваль геометрической эстетики и только для меня, фильм в моей собственной голове. Мне очень хотелось рассказать об этом Тильманну, но не было желания говорить. Язык ещё никогда не лежал так отлично на моём тёплом, мягком нёбе. Задвигать им, было бы расточительством.

- Позволь мне заглянуть в твои глаза, Эли. - О, его голос ... он трещал, как огонь. Я не только слышала его, но и чувствовала, каждый слог, каждое слово. Звуки летали по воздуху, словно искры. Неохотно я рассталась с вертящимися кругами и посмотрела на него.

- Да, - определил он. - Хорошая штука.

Твои глаза, подумала я. О Тильманн, твои глаза. Он тоже смотрел на меня зачарованно. Его красного дерева ирис пульсировал, я видела, как в нём бьётся его сердце. При каждой пульсации взрывались цветные пигменты и гасли, затем воскресали, становясь ещё сильнее и интенсивнее.

Какими же красивыми и совершенными созданиями являемся мы люди! Только одни уже наши глаза достойны сотни святынь и произведений искусств. Мы состоим только из них, наших глаз, всё остальное лишь декорация, ненужный балласт. Я была убеждена в том, что мы можем отрезать остальную часть нашего тела и чувствовать, думать, существовать только нашими глазами. Глаза - это наша душа, исток того, кем мы являемся и что делаем. Больше нам ничего не нужно.

Но наших четырёх глаз, моих, как море, Тильманна, как огонь, недостаточно. Ещё два ожидают нас, чёрные зеркала, они надеются на то, что получат подобие себя и начнут блестеть и сверкать, если мы вдохнём в них жизнь.

- Давай спустимся вниз, - сказала я медленно. Мои слова я тоже чувствовала, лёгкие как пёрышки, эфирные и грациозные, они парили в горячем воздухе. Мы позволили решать нашим телам, как и когда они захотят встать; они сделали это без какой-либо спешки, для чего создавать суматоху? Для чего неугомонность? Наши мысли должны сначала развить свои бутоны и цветы, когда мы дадим телам достаточно времени и места, а здесь наверху - между голыми стенами чердака - тесно.

Лестница стала приключением - приключение без возбуждения и напряжения, но более пьянящее, чем самые отважные предприятия, которые я когда-либо пережила. Перила прижались ко мне волнами, когда я положила ладонь на гладкое, отшлифованное дерево, смола в нём пахла, а также листья, которые оно когда-то производило. Оно никогда не умирало. Ступеньки меняли свою величину, как будто хотели подразнить нас, но я никогда не подвергалась опасности упасть, потому что у меня была способность предвидеть, вырастут они или уменьшаться, или передвинуться, образуя угол. Я смогла бы идти и по тонкой верёвке, сто метров над землёй.

Мы наслаждались ощущением гладкого, терракотового пола, под босыми ногами, после того, как преодолели лестницу, не упав, не споткнувшись или даже пошатнувшись. Мы стали акробатами. Когда Тильманн вставил вилку музыкальной системы в розетку на стене, я увидела, как камни под штукатуркой отреагировали, коротко задрожав. Да, вся стена начала дышать, в то время как заиграла музыка, она отступала от нас и снова приближалась.

Позади, даже не поворачиваясь, я заметила две тени. Но они не интересовали меня, они всего лишь зрители, тихо сидящие на плитках и наблюдающие за нами. Они не были частью нашего мира.

У Тильманна и у меня есть теперь лишь одна потребность: слушать музыку, смотреть на неё, пробовать на вкус и встретиться с чёрными зеркалами там снаружи. Мы существовали для этих зеркал, в то время, как космос существовал для нас и позволил нам погрузиться в свои тайны.

Может быть так будет после смерти. Будешь состоять из одних глаз, которые видят больше, чем это было когда-либо возможно в жизни. Как маленький, в жёлтую точечку жук, который деловито карабкался вверх по столбу веранды. Раньше таких существ, как он, я могла лишь разглядывать, его пропорции, телосложение, окраску. Но теперь я его видела, узнавала, я знала, какие у него способности, а также, откуда они происходят, что общего имеет со всем тем, что нас окружает. С горячим ветром, с игрой белых тополей, с гекконами, покоящимися между камнями и ожидающими того, чтобы проснуться, с летучими мышами, чьи ультразвуковые тона рисовали фиолетовые закорючки в воздухе. С морем, рыб которого я чувствовала, как они мечутся в тяжёлой, солёной воде. В отдельности этого жука невозможно постичь. У кого только могла появиться идея убить его, пронзить иглой и положить в раму под стеклом? Без нас он ведь вовсе не существовал, точно так же, как мы не существовали без него. Я связана с ним. Я важна для него. Я могу его остановить или поторопить, если захочу, но намного восхитительнее просто его оставить. Так, как он есть.

В течение нескольких часов, как мне казалось, я погрузилась в его организм, пока меня снова не коснулась музыка и я захотела посвятить себя ей, не покидая полностью жука.

Я уже всегда догадывалась, что песни Моби – это не только то, что слышишь. Когда я ставила их перед сном, их гармонии начинали течь по моим венам и переплетённым сосудам и формировались в глубокую, успокаивающую песню, которая порождала всё больше граней и наслоений. Теперь я видела эти наслоения перед собой, прикасалась к ним, и когда дула на них, они рябили. На низких слоях они звучали голубым - лазурным, кобальтовым, чёрно-синим, серо-голубым, бирюзовым цветами, тысячью оттенков, которые сливались друг с другом и снова разделялись. На высоких слоях они раздавались серебряным и светлым цветами, как туман, освещаемый луной. Между ними золотые нити. Я скользила по цветам, как будто парила в воздухе, и взяла с собой Тильманна. Зеркала ... нам нужно найти зеркала ... Рука об руку мы подошли к перилам лестницы.