Потом появился Анежело из расщелины, спиной ко мне, тяжёлый узел на правом плече. Я сразу узнала его по светлым волосам и юношески-беззаботным движениям, которые не покинули его даже тогда, когда он поднял узел над головой и с грубой силой швырнул на острые скалы перед собой, снова поднял и бросил на следующий камень. Это было почти что танцем, сделал шаг, швырнул, сделал шаг, швырнул. Это дело наполнило его радостью и могуществом. Другие неподвижно наблюдали.

То, что здесь происходило, не просто убийство - это казнь.

Я подошла ближе и моё ужасное подозрение подтвердилось. Узел оказался человеком, человеком с каштановыми, вьющимися волосами и тёмно-синими глазами, которые уже не присутствовали здесь. Его голые руки и лицо покрывали глубокие порезы и кровоподтёки, и всё-таки он выглядел ошеломляюще красивым и был расслабленным. Он всё предусмотрел, так, как и объявил.

Разве Анжело не понимает, что он больше ничего не чувствует? Почему продолжает ударять его о скалы, ведь мы все уже увидели это? Этого достаточно. Если он и дальше продолжит так докучать ему, нужно будет выкрасть время и сделать то, что я ему пообещала. В первый раз за бесчисленное количество лет я должна поторопится.

- Анжело.

Он застыл в движении, с узлом, высоко поднятым над развевающимися локонами. Его довольная улыбка исчезла, когда он повернулся ко мне. Бездушная, расплывчатая маска.

- Дай его мне. Я сама хочу это сделать. Я так долго ждала.

Он не станет мне возражать. У меня больше силы, чем он когда-либо получит. Он должен мне подчиниться.

Он выпустил узел, но я оказалась достаточно быстро рядом, чтобы поймать, и, как и он, поднять над головой и бросить лицом на скалы, чтобы потом, пару миллиметров перед столкновением, затормозить, так чтобы больше ничего в нём не разрушить. Я обманула их. Всегда, когда я поднимала его над головой в ясный, чистый, зимний воздух, мои мысли направлялись к нему, в его голову и сердце, которое ещё слабо билось, и я дала ему то, о чём он меня просил, если такое вдруг случится.

Я спустилась с ним по крутым скалам вниз к морю, размахивая его телом в воздухе и в последний раз его рот изогнулся в улыбке, когда он увидел тоже, что и я, когда наш разум объединился: двое детей, смотрящих на нас, девочка и мальчик, оба его точная копия и всё-таки такие разные. Девочка стеснительная и в тоже время дикая, её дух неукротим, полон вопросов, противоречий и страхов; мальчик спокойный и терпеливый, но упрямый, как осёл и убеждён в том, что заслуживает счастье и имеет право встать у любого на пути, кто захочет его у него отнять.

Я увидела мою жену, которая уже давно знала о том, что случится теперь и всё-таки всегда будет любить меня. Которая была готова скорбеть и для которой будет избавлением, иметь снова возможность нормально спать. Мне хотелось подарить его ей, сон, и я сделаю это с удовольствием, потому что когда-то мы снова будем спать рядом друг с другом, без голода и страха, и сможем вместе видеть сны.

Они смотрели на меня с любовью и серьёзностью, когда Морфий в последний раз поднял меня над головой и бросил в море, и я слышала их слова как сопровождающую песню, когда волны забрали меня в море.

Мы любим тебя, Леопольд Штурм. Будем любить всегда.

- Мой отец ... - Я мягко вернулась назад в моё тело, такая ранимая и смертная, но это больше не я держала его. Морфий держал меня, в то время, как моя грудь судорожно наполнившись болью, снова начала дышать.

- Мой отец мёртв ..., - прошептала я дрожа.

- Да, моё дитя. Твой отец мёртв.

Сильное тело папы наматывало неторопливые круги, опускаясь на песочное, глубокое дно и в последний раз он открыл свои глаза.

Мир так прекрасен, подумал он. И умер.

- Когда? Когда это случилось?

Я всё ещё не могла стоять самостоятельно, но Морфий держал меня надёжно и крепко, так что мне не угрожала опасность упасть. Было правильно, что я доверила мою смертную оболочку его рукам.

На самом деле мне не нужно было спрашивать, когда это случилось. Ветер был ледяным, а пляж под нами совершенно пустынным, он не пестрел зонтиками от солнца и пляжными полотенцами, как в тот жаркий день, когда я в первый раз увидела Капо Ватикано и сразу же в него влюбилась. Всё же я должна была задать этот вопрос; я должна убедиться в том, что это не случилось в то время, когда я вместе с Анжело бродила в ночи, доверившись ему - не только доверившись, но отдав в его руки моё будущее, всю мою жизнь. Потому что это я никогда не смогу себе простить.

- Весной, незадолго до мартовской иды.

Иды марта. Они предвещали несчастье, так уже было всегда. Я обняла Морфия за шею и попыталась встать на ноги, хотела стоять самостоятельно, потому что думала, что таким образом смогу лучше упорядочить мысли и вопросы. Но у меня не получилось.

Я должна была плакать и бушевать; то, что я только что увидела, должно было уничтожить меня. Я должна была бить себя в грудь, как скорбящая женщина, потому что предчувствовала, что это единственный путь справится с такой болью, вместо того, чтобы тихо и молча зарыться в неё и терпеливо ждать, пока она пройдёт.

Но ничего подобного не случилось. Я очень хорошо понимала, что произошло, и ни одной секунды не сомневалась в том, что то, что я пережила - правда. Но я была не в состояние представить себе последствия. Я могла думать только о нескольких следующих часах, а не о завтрашнем или послезавтрашнем дне, не обо всех тех неделях и месяцах, когда мне придётся жить без него, с ужасной уверенностью в том, что я подарила его убийце всю свою привязанность, а оставшуюся часть мира забыла.

Его я тоже забыла. Моего отца. С такой виной никто не сможет жить.

Но этих последствий ещё не было в моей голове; всегда, когда я пыталась представить их себе, мои мысли разлетались на тысячу крошечных осколков, которые больше невозможно было прочитать.

Значит вот что делает смерть любимого человека нестерпимой - будущее? Страх жить без него, день за днём, час за часом? Это вовсе не сама скорбь, а страх перед ней, страх перед нескончаемой потеряй?

Но для меня в этот момент были важны другие вопросы; также ещё добавилась голая ненависть, внезапно пронзившая мой живот и пробудившая во мне потребность выразить её словами и бросить предателю, как камень в лицо, который убьёт его или по крайней мере заставят понять, что он сделал. Я уже начала формулировать и обосновывать мои обвинения, аргументов у меня было предостаточно, столько, сколько песчинок у моря, но я точно также хорошо понимала, что ни один из них не возымеет не малейшего эффекта. Для него это будут только плаксивые, бесполезные разглагольствования маленькой девочки.

Он обманывал и лгал, с самого начала он играл со мной, бесхарактерно и не испытывая никаких уколов совести. Он даже поехал со мной на место казни, там, где кровь моего отца ещё смачивала скалы и рассказывал, как же прекрасен мир, льстил самому себе сагами и легендами.

Или он вовсе не осознавал, что сделал? Больше не помнил, что такое любовь к родителям? Внезапно я вспомнила, как равнодушно он говорил о своих родителях; для него было лишь важно идти своей дорогой, жить вечно. Очевидно ему было легче-легко оставить их в неведении о том, что он не погиб на войне, что остался жив.

О, да ещё эти пацифистские речи, что он изрекал ... Он не хотел ползать в грязи и без разбора убивать людей только потому, что ему приказал это кто-то посторонний ... Нет, нельзя размышлять над этим дальше, теряться в деталях, каждая из которых, наполненный разъедающей жидкостью снаряд, который был предназначен не для него, а для меня, потому что я, день и ночь, больше ничего другого не делала, а только мечтала о нём, посвящая ему все мои фантазии и желания.

- Почему? Почему он так поступил? Папа ведь ничего ему не сделал, почему он убил его?

- Потому что не терпит никого, кто находится между двумя мирами. Он диктатор, единственный и первый, существующий когда-либо между нами. По крайней мере считает себя таковым. Твой отец сопротивлялся, не хотел переходить на нашу сторону, сопротивлялся даже под большим давлением. Он хотел сохранить в себе человечность. Он был последний своего рода. Всех остальных Анжело уже либо казнил, либо заставил закончить метаморфозу. В любом случае их было немного.