Следуй за своим сердце, сказала мама, когда обняла на прощание. Да, я должна послушать сердце, даже если никто не просил меня принимать решения, которое я сейчас приму. Я единственная, кто может его принять. Если я заболею чумой и лежа в лихорадке, почувствую, что кто-то стоит рядом и прикасался ко мне, то буду надеяться и желать, чтобы он помог мне. Как это было ужасно, когда мама не сделала этого в моём сне, а приставила к виску пистолет ... и выстрелила ...

Умело я оторвала кусок марли от свёртка рядом с кроватью, отодвинула покрывало немного в сторону, побрызгала бедро Тессы алкоголем и вытерла. Потом воткнула иглу и ввела раствор, который возможно смог бы спасти мою жизнь. Когда я закончила, то начала дрожать с головы до ног, только лишь несколько секунд, но так сильно, что чуть не опрокинула капельницу.

Я могла бы уйти, делать было больше нечего, я могла бы сразу же лечь в постель и начать сожалеть о том, что приняла такое решение. Но я осталась стоять и смотрела на неё, смотрела на то, как её лицо начало немного расслабляться, всё ещё глупое и уродливое, но более довольное, чем раньше. Мне казалось, будто её душа и тело приблизились, начали вести переговоры, кружа вокруг друг друга, а потом соединились. Её рот вздрогнул.

Я наклонилась вперёд, хотя испытывала отвращение.

- Да? - спросила я шёпотом. - Что такое?

У неё всё-таки ещё есть что сказать мне? Информация о Колине или моём отце? Последнее известие, стоимость которого больше, чем инъекция пенициллина? Что-нибудь, что вознаградит меня?

Но это было лишь одно единственное слово, слово, которое я без проблем смогла перевести, потому что оно было первым, которое я выучила на итальянском и поняла сказанное даже с ужасным акцентом и в глубокой болезни.

- Спасибо.

Спасибо за что? Спасибо за то, что я дала ей медикамент? Что нахожусь рядом? Что прикоснулась к ней? Хотела выслушать её? Спасибо за то, что мы убили в ней демона?

Или спасибо за то, что ей позволено умереть? Потому что внезапно я поняла, что всё бесполезно. Этот пенициллин не поможет. Она больше не выздоровеет. Мы подарили ей не жизнь, а смертность.

Я, спотыкаясь, попятилась из комнаты, пустой шприц в руке, закрыла дверь и села рядом с Паулем на лестнице, измученная и смертельно уставшая. Как врач, который только что закончил длинную, но неудачную операцию, я сняла защитную маску с лица.

- Пауль. - Я осторожно толкнула его. - Пауль проснись пожалуйста.

Понадобилось несколько секунд, пока его глаза открылись, а взгляд стал ясным, но потом он быстро понял, что случилось и предусмотрительно забрал шприц из моих рук, чтобы я не поранилась о него, потому что меня опять охватила сильная дрожь.

- Ты отдала её ... ей? Ты отдала инъекцию ей?

Я только кивнула, хотя мне хотелось громко плакать и умолять его крепко меня обнять. Пауль посмотрела на меня, устало покачав головой, недоверчиво, но также одобрительно.

- Спасибо, - прошептал он. - Это было правильно.

Да, возможно я приняла правильное решение. Чувства, которые я испытывала, казались правильными. Но Пауль опять был лишён возможности решать сам. И это только сейчас дошло до моего сознания. О, как же сложно, как ужасно сложно, принимать правильные решения, когда жизнь такая короткая и опасная, как у нас людей. Несколько часов Пауль и я сидели бок о бок на ступеньках, молча ожидая того, что неизбежно наступит, её смерть или моя болезнь, возможно даже и то и другое. Но ничего не случилось.

Только когда на рассвете через кухонное окно подул влажный, солёный ветерок, ночные сверчки закончили свою песню, и я почувствовала, что Сирокко выпустил нас из своих пламенных объятий, на меня опустилось усталое, обманчивое спокойствие. На данный момент его было достаточно. Я поднялась, используя перила, потому что не особо доверяла своим дрожащим коленям. Пауль заснул, положив лицо на руки. И прошаркала, казалось постарев на годы, по ступенькам наверх.

Тильманн и Джианна ещё спали, отбросив в сторону простыни и с несчастным выражением лица. Другого мне и не нужно. Они всё равно не захотят взглянуть или прикоснуться ко мне, так путь лучше спят.

Я лежала без сна, пока не взошло солнце. Плитки на балконе согревшись, начали пахнуть камнем и морем. Я представила себе, что опять стала змеёй, позволив нагреть лучам солнца мою холодную кровь, пока не почувствовала себя живой.

Потом и я заснула. Возможно навсегда.

Тесса умерла тем же утром. Это случилось, пока мы все спали, не знаю, было ли это случайностью или судьбой. Пауль проснулся первым и попытался переписать её историю с помощью массажа сердца. Я пробудилась, услышав беспокойные, ритмичные звуки в тишине. Такая тишина, словно холодный туман. Я знала о её смерти, прежде чем открыла глаза, не испытывая ни радости, ни сожаления. Мы должны принять это; здесь мы просто исчерпали все наши силы. У нас больше нет голоса, мы должны преклониться перед более сильными обстоятельствами.

Джианна и Тильманн сделали вид, будто продолжают спать, даже когда я встала и во второй раз без разрешения нарушила наше карантинное заключение, чтобы по крайней мере выйти на первые ступеньки и посмотреть вниз. Из гостиной раздавались приглушённые, почти отчаянные проклятия, упал стул, затем в тишине дома опять разнеслось ещё одно проклятие, в этот раз уже более слабое.

Потом, после передышки для нас обоих, дверь открылась, и Пауль, вытянув руки в стороны, опёрся о стену, посмотрел наверх ко мне, усталый и отмеченный прошедшими днями, с кругами под глазами и лохматыми волосами.

Одного взгляда хватило, чтобы сказать мне, что я уже и так знала. Я вернулась назад в комнату, где Джианна и Тильманн всё ещё изображали из себя глубоко спящих и ничего не подозревающих, начали шевелиться лишь тогда, когда шаги внизу стали громкими. В этот раз они были деятельными и целенаправленными и не только шаги Пауля, но и Колина. Они приглушённо разговаривали друг с другом, как будто что-то обсуждали, двое мужчин, не боящиеся ни смерти, ни чёрта. Один, потому что по-другому не мог, другой, потому что это была его работа.

Когда вновь раздались звуки, сиеста уже началась, было жарко и стрекотали цикады. Теперь уже и Тильманн с Джианной больше не могли продолжать разыгрывать свой глубокий сон. Пауль не зашёл к нам, как обычно, не принёс еду с чаем и не обследовал; им тоже было ясно, что должно что-то случиться - что-то, что требует действий. У нас в доме находится труп. А было слишком жарко, чтобы оставлять лежать его здесь. Все обычные способы, как с ним поступить, отпадали. Сжечь во дворе вещи - можно ещё более или менее беспрепятственно. Сжечь труп, однако, нет. Мясо, когда обугливается, воняет, это привлечёт к нам подозрение.

Избавиться от неё - это задача её сына.

Мы стояли на маленьком балконе, Тильманн и Джианна подальше справа, я зажата в левом углу, потому что они всё ещё избегали меня. Мы смотрели вниз на улицу, когда Колин, в самую полуденную жару, выехал на Луисе со двора, положив на ноги закутанный, безвольный свёрток, который заметно пугал Луиса. Снова и снова жеребец начинал вставать на дыбы и хотел, танцуя и крутясь, избавиться от разлагающегося груза, но Колин, со стоическим выражением лица, добился своего и погнал его вдоль улицы и в горы. Его волосы в огне, глаза леденяще-зелёные и далёкие.

Несмотря на то, что Джианна ругаясь, запротестовала, а Тильманн смотрел на меня с укоризной, я несколько часов спустя спустилась вниз, после того, как Пауль, снова один, вымыл весь дом. Мой брат сидел на пороге входной двери, там, где вылил грязную воду из своего последнего ведра. Перчатки он положил рядом, а локтями упёрся в колени. Я отбросила перчатки пальцами ног в сторону и села рядом.

Когда он посмотрел на меня, голубые глаза Пауля были тёмными от усталости. Он выглядел не только измотанным, но и удручённым.