Я пытался быть тебе хорошим отцом, а в моей любви к тебе никогда не существовало никаких сомнений. Но в отличие от Элизы, ты пережил изменения, которые произошли во мне и больше никогда не доверял мне полностью, так как раньше, когда я мог носить тебя на плечах или подбрасывать в воздух и ловить, и ты не испытывал при этом ни малейшего страха.

Ты был слишком мал, чтобы сегодня сознательно об этом помнить, но у детей более тонкие чувства, и мужчина, который вернулся из круиза и заключил тебя в объятья, был не тем, с кем ты попрощался. Твой отец изменился. Всё чаще я отсутствовал в течение нескольких дней, работал по ночам, проводил с вами отпуск в мрачных, уединённых местностях, чтобы мой голод не подвергал вас опасности. Он всегда просыпался тогда, когда была полная луна или солнце показывало мне, что со мной случилось. Дом я весь затемнил, диким виноградом перед окнами и жалюзи; твоя мать и я почти каждую ночь спали отдельно, хотя всё ещё любили друг друга. У меня никогда не появлялось желания забрать сны моих детей, но я не хотел рисковать. Поэтому мы жили в сумерках, хотя всему живому требуется свет.

Мне очень жаль, что всё было так, что не могло быть по-другому. Возможно я оказал бы тебе большую услугу, если бы действительно исчез. Этот вопрос никогда не оставлял меня в покое. Потому что снова и снова появлялись ситуации, когда твои подозрения становились сильнее, чем доверие, и я размышлял над тем, что возможно другой мужчина был бы более подходящим для роли отца в этой семье. Но твоя мать - должно быть от неё вы унаследовали ваше упрямство - настаивала на том, чтобы я остался, потому что считала, что не существует лучшего мужа для неё и лучшего отца для Елизаветы и тебя, чем я.

Возможно в твоих глазах Елизавета имела более лёгкую позицию, потому что никогда не знала меня другим, чем тем, кто я есть, полу демон, полу человек. Но зато ей намного сложнее справляться с собой. Спокойствие и терпение, которые присущи тебе - завистники назвали бы это флегматичностью - останутся для неё недостижимыми. Она всегда будет хлопать своими крыльями, в то время, как ты уже давно расправишь их.

Пауль, я не знаю, что тебе известно, я не знаю, что за это время случилось. У меня есть подозрения, и они достаточно плохие. Но будь уверен, что твоя мать и я часто об этом говорили. Она никогда не пыталась отговорить меня от моих планов, может быть потому, что в тайне надеялась, что однажды наступит спокойствие. И я могу понять эту надежду. Потому что и я ничего не желал так сильно, как покоя.

Мне бы хотелось насладиться им с вами, в жизни, а не в смерти. Но ловушка захлопнулась. И я нахожусь в ней. Некоторые - их очень мало - хотят в какой-то момент умереть, были бы даже готовы в обмен на смерть помочь людям, хотя я не знаю, как мне им в этом посодействовать. Но большинство цепляются за свою бесконечность.

Теперь осталось ответить лишь на один вопрос, и мне не нужно даже одной секунды размышлять над ответом: останусь ли я ради дела или уйду ради моих детей?

Это сделка, дешёвый шантаж, но с высокой ценой, которую я заплатил бы вновь: моя жизнь за жизнь моих детей и жены.

Что касается Элизы: ей я тоже написал письмо. А в моём сообщение, оставленном в сейфе - скорее всего ты об этом слышал - поручил стать моей преемницей, потому что она в любом случае попыталась бы сделать это - она не может не совать своего носа в дела, которые её не касаются - а я, по крайней мере, хотел дать ей виновного, ей и твоей матери, если что-то пойдёт не так. Но прежде всего я возлагал надежды на то, что она откажется взяться за это дело. Это на неё похоже, не делать именно того, о чём её просят.

Это в любом случае дело, в цели которого я всё больше сомневаюсь. Видимо мне пришлось сначала научится тому, что там, где нет чувств, ничего нельзя изменить.

Нас было слишком мало.

Очень сложно, нет, невозможно найти умные последние слова, которые отец может сказать своему сыну.

Поэтому я говорю только, что люблю тебя и всегда любил, как человек и как полукровка. Даже самая сильная демоническая жажда не смогла бы в этом что-то изменить.

Оставайся таким, какой есть, не злись из-за того, что у тебя не получается, а радуйся тому, что можешь сделать. Твои пациенты оценят это, а жена останется верной - потому что ты верен. Ты верный Пауль.

Я знаю, что ты был верным также по отношению ко мне. Я знаю.

 И это делает меня счастливым.

Прощай

Твой отец

PS: Элиза случайно не познакомилась с Джианной Веспучи? Я положил ей визитную карточку в сейф. Я встретил её на конгрессе и у меня сразу же появилось это безошибочное отцовское предчувствие, что она сможет быть хорошей подругой для Эли. Девушкам её возраста сложно с ней справится. Ей нужен кто-то, кто сможет ей противостоять».

Голос Пауля, когда он читал папины строчки, не менялся, но, когда он складывал письмо, и я, всхлипывая, подняла на него взгляд, то заметила, что он тоже плачет. У меня уже всегда разрывалось сердце, когда я видела, как мой брат плачет. Он делает это так тихо, что люди часто не замечают. Он не всхлипывает, не бушует. Ни хныканье, ни фырканье не указывают на его душевное состояние. Он плачет без эмоций. Ничего не предвещало того, что он заплачет; с одной секунды на другую его глаза стали мокрыми, а вода тонкими струйками побежала по щекам. Раньше Пауль чаще всего плакал из-за упрямства и гнева, и собственные слёзы дополнительно подпитывали его гнев, так что он, скрестив руки на груди и с обращённым в себя взглядом ждал, пока его чувства успокоятся. Иногда он также плакал, потому что думал, что потерпел неудачу.

Теперь он плакал от горя, как и я.

Уже целую неделю я почти ничего другого не делала, я забаррикадировалась на своей кровати, закрыв и загородив все двери моей комнаты, и плакала или спала. Я не могла делать ничего другого. Когда я ходила в туалет, чего нельзя было избежать, то делала это в моменты, когда никто за мной не наблюдал, чтобы ни с кем не встречаться, а если всё же кого-то встречала, то пряталась за волосами. Взгляд в зеркало я избегала как чумы.

Вечерами Пауль, Джианна, мама и господин Шютц располагались на террасе - доктор Занд уехал уже на следующий день после ослепления Анжело, также Морфий - и тихо разговаривали друг с другом, в то время как я затыкала уши пальцами, чтобы ничего не слышать. Они обсуждали меня, скорее всего говорили обо мне как о больной, иначе просто не может быть. Я не могла их слушать, а также не могла справиться с маминой печалью, ведь она знала, что убийца её мужа чуть не соблазнил её дочь - не в сексуальном плане, а к вечности.

Иногда они даже смеялись, чего я не понимала. Как они могут смеяться? Я не сердилась из-за их смеха, также не хотела их упрекать, я только не понимала, вот и всё.

Папино письмо, адресованное мне, лежало хорошо запертое в ящике прикроватной тумбочки. Когда Морфий отдал его мне, я сразу же положила его туда. Я не хотела его читать - просто не могла. Не сейчас. Папа это точно сформулировал; моя душа хлопала крыльями, но не знала, куда ей отправиться. Я чувствовала себя такой же дезориентированной, как был Анжело, когда полз по высохшей траве. Часы протекали медленно, так что я не могла их классифицировать; я не знала, какой сейчас день, какая неделя, какой месяц. Только отмечала, что каждое утро солнечные лучи проникали через щели ставень немного позже, а свет вечером исчезал быстрее.

Но какой месяц сейчас по календарю - август? Сентябрь? Сколько времени прошло, прежде чем я в самый последний момент поняла, что правильно, а что нет, не считая светлые моменты на Санторини рядом с Морфием, в пещере которого я с удовольствием забаррикадировалась бы на вечно; только камни, море и я?