— Отец! — Рыдания душили ее. — Ну как ты?

— Выпустили. — Момберг, грязный, небритый, не отрываясь глядел на жену. — Фредериксен сознался, что сам писал все письма.

Они вошли в гостиную. Момберг присел на стул и спрятал лицо в ладони.

— Ну, чего тебе поставить? — спросила она. — Ты же есть, наверное, хочешь?

Момберг покачал головой.

— Ничего не надо, — сказал он. — Ничего.

Они долго сидели, не говоря ни слова. Фру Момберг была в отчаянье — она понятия не имела, чем ему помочь.

— Со мной все кончено. Больше не могу, — пробормотал наконец Момберг.

— Что ты говоришь? — испуганно произнесла она.

— Я больше не могу. С меня хватит. Мое имя стало известно всей стране.

— Ну и что же, а теперь все узнают, что ты освобожден, что тебя оправдали, — утешала она.

— Ни одна газета не желает писать больше о моем деле. Так что никто не узнает, чем все кончилось.

— Не принимай это слишком близко к сердцу, — сказала фру Момберг. — Иди-ка лучше спать. Утром сам увидишь: не так уж все беспросветно.

— Я больше не могу! Я больше не могу! — повторял он.

Оскорбительное предположение, что он может быть замешан в махинациях на «черном рынке», так подействовало на директора Аллерхольма, что он был вынужден взять месячный отпуск и уехать с женой в Париж. Они получили право обменять по 500 крон на французскую валюту, но если учесть, что номер в отеле стоит 100 крон в день, то станет ясно, в какое затруднительное положение они попали. Впрочем, это уж было их личным делом.

В первый же вечер после отъезда родителей Ульрик и Ильза созвали большую компанию по случаю перехода виллы в их полное распоряжение.

С самого начала можно было сказать, что праздник удастся на славу. Уже через час лишь незначительное количество гостей могло бы правильно произнести свое имя. Великолепны были изысканные блюда, предложенные гостям, натуральные крепкие напитки и коллекционные вина — все прямо из подвалов Аллерхольма.

В празднестве участвовал и Пребен. Он сидел в глубоком кресле с хрустальным бокалом фру Аллерхольм в руке, до краев наполненным выдержанным виски. Он не был в общем-то большим поклонником виски, но кто-то настоял на том, чтобы ему налили именно этот напиток. В глубине гостиной играла радиола, и несколько пар танцевало или пыталось танцевать, в то время как остальные расположились кто где — в креслах и на диванах — и пили. Часть компании была занята игрой, смысл которой заключался, судя по всему, в том, чтобы носиться по всему дому, вверх и вниз по лестницам, переворачивая при этом как можно больше предметов, попадавшихся на пути. Да, праздник действительно получился прекрасный!

Кто-то прикоснулся к руке Пребена. Рядом стояла Ильза.

— Потанцуем, — предложила она.

Пребен охотно согласился. Бокал, который он хотел поставить на ручку кресла, тут же упал и разбился.

— Не обращай внимания, — сказала Ильза. — У нас таких много.

Правильнее следовало бы сказать «было много», так как Пребен далеко не первым разбил свой бокал в этот вечер.

Они танцевали с полминуты, затем пластинка кончилась.

— Может, выйдем, погуляем немного в саду? — сказала Ильза. — Здесь так душно.

В саду Ильза взяла его под руку. Они медленно шли по дорожке.

— Мне кажется, я тебе совсем не нравлюсь, — сказала Ильза.

— Что за ерунда, — запротестовал Пребен. — С какой стати ты это решила?

— Я ни разу не замечала, что нравлюсь тебе.

Вот этого Пребен понять не мог. Она всегда ему очень нравилась, сказал он.

— И ты можешь это доказать? — спросила она.

Они подошли тем временем к изгороди сада мумий.

Ильза остановилась. Она стояла совсем близко, подняв к нему лицо.

— Если я нравлюсь тебе, докажи это, — повторила она.

— Погоди-ка. — Пребен подошел к изгороди и заглянул через нее в соседний сад. Он увидел там человека с клеткой в руке и собакой, направлявшихся по дорожке к дому мумий.

— Петер! — крикнул Пребен.

Увидев Пребена по другую сторону ограды, Петер остановился.

— Что ты там делаешь? — удивился он.

— Я в гостях. А ты что, пришел навестить меня?

— Я пришел узнать, не возьмешь ли ты на несколько дней Якоба и Трину, — сказал Петер. — Меня выкурили из бункера. Приперлась полиция и устроила жуткий разгром. Они чуть не застрелили Трину, а Якобу наверняка пришлют штраф за оскорбление властей.

— Что за Якоб и Трина? — Ильза, временно оставившая попытки добиться от Пребена нужных ей доказательств, с видимым интересом прислушивалась к разговору.

— Вот эти двое, — Петер поднял клетку и одновременно указал на Трину.

— Боже мой, собака и попугай! — восторженно воскликнула Ильза. — Их можно оставить у нас. Я обожаю животных!

Петер задумался.

— Да идите же к нам, — пригласила Ильза.

Через минуту состоялось явление Петера и его друзей веселому обществу. Они имели бешеный успех.

— О-о-о! — взвыли гости хором. — Что за чудная собака, да еще и попугай в придачу!

Кто-то бросился на кухню и вернулся, неся почти нетронутую отбивную, оставшуюся от обеда.

— А ну-ка, песик, глянь сюда, — сказал этот добряк, держа котлету перед мордой Трины.

Та недоверчиво приблизилась. Наверное, с ней шутят. С миной, которая должна была показать, что ее не проведешь, она быстро обнюхала отбивную. Потом, отбросив всякую осторожность, мигом выхватила из рук лакомый кусок и умчалась в укромный угол, где могла вкушать свой обед в мире. Когда она положила отбивную между лап, выбирая, с какой стороны за нее приняться, на дорогом ковре появилось большое пятно, но на это никто не обратил внимания.

Другие гости освободили Петера от клетки и всунули ему в руку бокал. Точь-в-точь как Трина, Петер удалился в сторонку, с той же подозрительностью отпил первый глоток, но и его настороженность вскоре бесследно улетучилась, он в мгновение ока осушил бокал. Стол здесь, видать, первый сорт, это надо же, свалиться в такой рай! Он огляделся в поисках бутылки, из которой можно было бы снова наполнить бокал.

— А что он умеет говорить? — интересовались столпившиеся вокруг клетки Якоба.

— Бедненький, заперли его! — пожалел кто-то попугая. — Да откройте же клетку!

Дверцу тут же отворили, и через мгновение несколько ошалевший от непривычной свободы Якоб уже летал по всей гостиной.

Собравшиеся следили за ним в восхищении, которое перешло прямо-таки в экстаз, когда он свалил на пол античную вазу. Сам Якоб этого слегка испугался и сел на стол.

Вдруг он вытаращил глаза. Они стали похожи на глаза Трины, когда она нюхала отбивную, или на глаза Петера, пробовавшего напиток. Слишком уж это было невероятным. Якоб озирался вокруг, неужели все это наяву — он стоит среди бесчисленных рюмок, в большинстве из которых что-то есть! Он вытаращил глаза еще больше. Что бы это значило?

Двумя прыжками он достиг ближайшей рюмки, осторожно погрузил в нее клюв, мгновение дегустировал содержимое, затем опустил клюв глубже. Тут же послышалось бульканье.

— Смотрите! — закричали гости. — Попугай пьет виски!

— А вы не пьете? — крикнул со своего кресла Петер.

— Черт побери, ну и вечер, такого у нас еще не бывало! — в восторге повторял Ульрик.

— Ну вот, еще чуть-чуть — и была бы катастрофа, — с упреком сказала Тове. — Ты сегодня совсем не обращаешь внимания на семафор. Ты что, расстроен чем-нибудь?

— Немного, — ответил Эрик.

— А в чем дело?

— Я подал заявление об уходе. Дольше тянуть было нельзя — председатель уезжает в Париж.

— И что, раскаиваешься теперь?

— Да нет, просто у меня ничего не вышло. Я сказал им, что ухожу, потому что имею более выгодное предложение. А тут как назло прибыли огромные партии оборудования, на всю отрасль: и закрытые кормушки и что ты хочешь. Ну, они и решили, что все это благодаря мне.

— Сказал бы, что ты здесь ни при чем.

— Говорил, а они думают, что я из скромности, и, хоть ты тресни, не отпускают. Председатель спрашивает, на сколько больше мне обещают на новом месте, ну я сказал — на двести крон в месяц, а он говорит — набавит мне три сотни, лишь бы я не уходил.