— И нечего тут бояться, — продолжал Оскар. — Вот смотри. — Он достал карточку на масло. — Ты платишь за них оптом по две кроны, а толкаешь по четыре монеты.

Произнеся слово «кроны», Оскар снова задвинул челюсть на место.

— Это-то мне ясно, — сказал Фредериксен.

— Точно так же и с другими карточками, — говорил Оскар, — и со шведскими кронами, и с долларами, и со всем остальным. Со всего — сто процентов дохода.

— Угу. — Насколько мог судить Фредериксен, дело было стоящим.

— И нечего тут бояться, — повторял Оскар.

— Понятно. — Раздумья Фредериксена были вызваны, собственно, не опасением преступить закон. К этому времени он дошел до состояния, в котором зарабатывать деньги, не нарушая законов, уже просто невозможно. С другой стороны, деньги — не самое главное в жизни, он это всегда говорил. Должна же быть у человека какая-то гордость за свое дело, а в предлагаемой ему афере худшее — то, что она совершенно не поднимала его престиж. Все придется вершить втайне, за закрытыми дверями, так что заманчивого тут не так уж много.

— А если и попадешься, — говорил Оскар, — отсидишь месяц, и снова на свободе. Это все — издержки производства.

— Попробовать можно, — задумчиво покачал головой Фредериксен. Собственно, что может помешать ему называться при этом оптовиком?

— Чудно, чудно! — восторженно закричал Оскар. — По этому поводу надо взять еще пива. Значит, на днях я передаю тебе первую партию товара. У тебя сейчас с наличными как?

При слове «как» челюсть снова выпала.

— Вот это да! — восхитился Оскар, когда Фредериксен назвал сумму. — За них ты получишь неплохую коллекцию.

Виртуозность, с которой Оскар заталкивал челюсть, с каждым разом росла.

— Выпьем за доброе сотрудничество, — предложил он, подняв стакан.

— Давай, — рассеянно отозвался Фредериксен. А почему бы ему не переоборудовать свою комнату по типу конторы? С письменным столом и, может быть, вращающимся стулом? Что из того, что клиенты приходить туда не будут? Зато он сам прекрасно сможет сидеть там и готовить все нужное к продаже.

Эта мысль мигом привела его в отличное расположение духа.

Момберг на секунду оторвался от очередной горелки. Ему послышались на лестнице чьи-то шаги.

Внезапно распахнулась дверь, и в мастерскую вошли двое в светлых плащах. Один из них вплотную приблизился к Момбергу.

— Уголовная полиция, — коротко представился он. — Господин Момберг?

— Да, это я. — Его голос дрогнул. Неужели они докопались до той незаконной сделки?

— Некоторые обстоятельства свидетельствуют о том, что вы получали от одной здешней фирмы материалы, не имея разрешения на их закупку, — сказал полицейский. — Вы это признаете?

— Да, — еле слышно произнес Момберг. Значит, так оно и есть. — Но ни до, ни после этого случая я ничем подобным не занимался!

— Вы позволите нам обыскать помещение? — спросил полицейский. — В противном случае мы все равно получим санкцию прокурора, так что вам лучше согласиться сразу.

— Пожалуйста, обыскивайте сколько угодно, — сказал Момберг.

Полицейские приступили к делу. Они повыдвигали все ящики, вынули все бумаги — фактуры, переписку с министерством и вообще все, что там было. Документы они сложили в кучу на полу.

— Кроме этого, у вас ничего нигде не спрятано? — спросили у него.

Момберг энергично отверг это подозрение.

— Ну, тогда можно отправляться. Я вынужден просить вас следовать с нами, — сказал полицейский Момбергу.

Момберг надел пальто и вышел вместе с ними. Полицейские шли слева и справа от него, очевидно опасаясь, как бы он не сбежал.

У подъезда собралась большая толпа. Жители всего квартала мигом узнали, что происходит. Все уставились на Момберга, едва он показался в дверях, и он почувствовал огромное облегчение, оказавшись в автомобиле, который тут же отъехал. Большего позора в его жизни не было.

Через несколько минут машина прибыла к полицейскому управлению, его вывели. В сопровождении двух полицейских он пошел по каким-то лестницам, длинным коридорам и переходам, пока наконец они не остановились перед дверью с надписью: «Камеры для арестованных».

Один из полицейских позвонил, дверь открылась, и Момберга передали с рук на руки сотруднику управления, вероятно надзирателю. Тот приказал Момбергу снять шнурки, вывернуть карманы. После этого он отворил еще одну дверь и втолкнул Момберга в тесное помещение. Там уже кое-кто был — дюжий, грязный, оборванный мужчина, который сидел в углу на табуретке.

— Добро пожаловать, — сказал он.

— Спасибо, — вежливо отозвался Момберг.

— У тебя спички есть? — спросил его сидевший.

— Нет, все отобрали.

— У меня тоже. Я хотел их припрятать, да не удалось. За что тебя?

— Я закупил сырье, не имея разрешения, — объяснил Момберг.

— А-а-а, черная биржа, — догадался собеседник.

— Нет-нет, вовсе не биржа, — в испуге затряс головой Момберг.

— Три месяца, — равнодушно определил арестант.

Момберг устало опустился на табуретку. Он чувствовал себя опустошенным, мысли смешались в его голове. Раньше до него еще не доходило, что, собственно, случилось. Теперь он внезапно понял, что попал в тюрьму и совершенно неизвестно, когда его отсюда выпустят.

Он не знал, сколько просидел так — час или три, когда двери камеры отворились и его вызвали на допрос. Полицейский снова повел его длинными коридорами. Наконец они вошли в какой-то кабинет.

За большим письменным столом сидел человек с очень серьезным лицом. Он вежливо предложил Момбергу сесть.

— Так, — сказал он, пристально заглянув в лицо Момбергу. — Вы совершили ряд преступных деяний, верно?

— Не совсем, — ответил Момберг. — Мне кажется, я нарушил закон только раз. Я закупил сырье, не имея разрешения, и я признаюсь, что совершил тем самым незаконную сделку. Но позже я получил разрешение, так что теперь все в порядке.

— Что вы плетете, — сказал полицейский следователь. — Получили вы потом разрешение или нет, неважно — вы совершили преступление.

— Я это признаю, — сказал Момберг.

— Но мы, — продолжал следователь, — не настолько глупы, чтобы не понимать, что это нарушение закона у вас — не единственное. Вот обо всем остальном вы и должны нам рассказать.

— Ни в чем другом я не виновен, — твердо заявил Момберг.

Страж закона улыбнулся. Что-то в его поведении (впрочем, очень вежливом) было такое, что вселяло беспокойство.

— Вы ведь разумный человек, Момберг, не так ли?

Момберг согласился.

— Вы прекрасно отдаете себе отчет в том, что мы таким сказкам не верим, а?

— Я больше ни в чем не виновен, — упрямо повторил Момберг.

— Слушайте, Момберг, — наклонился к нему следователь, — мы знаем о вас гораздо больше, чем вам кажется, и располагаем неопровержимыми доказательствами по многим другим вашим делишкам. И единственное, что нам нужно, — это ваше личное признание.

— Не могу же я придумать то, чего не было, — сказал Момберг.

Полицейский следователь, улыбаясь, качал головой.

— Вы женаты, не так ли?

— Женат, — ответил Момберг.

— Если вы вечером не вернетесь домой, ваша жена начнет беспокоиться, верно?

— Конечно.

— А вам не кажется, что ваш долг — избавить ее от этого потрясения?

— Не могу же я только ради того, чтобы меня выпустили, признаться в том, чего не делал, — сказал Момберг.

— Нам было бы вполне достаточно узнать лишь то, что вы делали, — ответил следователь.

Допрос длился час, и, поскольку из Момберга не удалось выжать более одного признания, его снова отвели в камеру.

— Могу я позвонить домой, жене? — спросил он сопровождавшего его полицейского.

— Нет, — коротко сказал тот.

— Но ведь она не знает, где я!

— Раньше об этом нужно было думать, когда закон нарушали, — ответил полицейский.

Сосед по камере встретил Момберга, сгорая от любопытства.

— Ну, что сказали, посадят? — нетерпеливо спросил он.