А пока он приезжал только погостить, все более угрюмый и неразговорчивый, никогда раньше она его таким не знала. Не проявил он особого интереса и к комнате, которой она надеялась его поразить и заранее предвкушала это удовольствие. Зачем ему комната, сказал он почти словами мужа, если он все равно дома не живет. И чего он пойдет во двор играть с ребятами: во-первых, он здесь никого не знает, и потом, он вообще больше не играет ни в какие игры, что она, думает, он все еще грудной младенец? Так он и торчал дома, читал комиксы или слонялся по квартире и цапался с мужем, а не то просто сидел на стуле, уставясь в пустоту, и только действовал ей на нервы, не желая ничем заняться.

— Ну неужели тебе ничего не хочется? — спрашивала она.

Он лишь пожимал плечами, а чего ему хотеть, и ей вспоминались далекие времена, когда по всему полу в комнате были разбросаны его игрушки, а обеденный стол был завален его рисунками, красками, карандашами, вырезками… Кончалось, как правило, тем, что она давала ему денег на билет в кино и он проводил там целых два часа из того короткого времени, что мог бы пробыть с ней. А она-то так ждала его приезда, так ему радовалась.

— Очень важно, чтобы, когда Джимми приезжает погостить, у вас в доме была теплая, душевная атмосфера, — сказала фрёкен Лунд. — Это поможет ему освоиться с жизнью на новом месте.

Хорошо было ей говорить, а вот как это сделать? Джимми вообще с трудом привыкает к новому, и еще труднее было создать в доме теплую, душевную атмосферу, ведь у Джимми появилась манера холодно и презрительно кривить губы в ответ на все ее попытки что-то предпринять в этом отношении. Даже когда она ставила на стол его любимые блюда, легкая презрительная усмешка была у него всегда наготове.

Хорошим мальчиком его не назовешь, думала она во внезапном приступе страха, оглушительного, как удар. Они не сделали из него хорошего мальчика, как они обещали, а ведь скоро он станет совсем большим, он уже сейчас выше мужа, и на подбородке у него уже пробивается легкий, нежный пушок. А что же дальше? Что будет дальше?

Охваченная паническим страхом, она отпихивала от себя этот вопрос. Люди ведь стараются им помочь, а если не верить в воспитательные учреждения, что же тогда остается?

Фрёкен Лунд сказала, что знакомые их непременно разыщут и на новом месте, но сама же она была первой из старых знакомых, кто отпал, и, к своему удивлению, они ощутили это как утрату. Да, похоже было на то. Им и в голову не приходило, что с переездом на новое местожительство они покидают вверенный ее попечению район и лишаются ее забот, как вдруг она является и представляет им особу, которая отныне будет исполнять ее обязанности, — до того неопытную и беспомощную девицу, что лучше уж было иметь дело с фрёкен Лунд.

Фрёкен Лунд с удовлетворением огляделась в квартире и пожелала им всех благ. Муж недоверчиво уставился на нее.

— Что же это получается — сами же загнали нас сюда, а теперь — будьте здоровы?

Фрёкен Лунд засмеялась.

— Я сделала для вас все, что могла, так что самое время мне сказать вам «будьте здоровы», как вы выразились. Не говоря уж о том, что это не мой район и мне здесь делать нечего.

— Ясно, — сказал муж и больше не проронил ни слова.

Следом за ней отпали приятели мужа. Приехали два-три раза, потом сборища как-то сами собой прекратились.

— Еще бы, черт дери! — рычал муж, защищая своих дружков. — Такая даль. Целое ведь путешествие. Кому охота сюда переться.

И сам стал по пятницам уезжать в город и пропадал до поздней ночи. Она не знала, встречается ли он с приятелями или просиживает часы в забегаловке в их старом квартале, он не говорил, и она понимала, что лучше не спрашивать, но ей и самой не хватало Харри и других его товарищей, и особенно не хватало того приподнятого настроения, которое охватывало мужа в ожидании прихода друзей, и ощущения праздника, воцарявшегося с их приходом.

Да, эти вечера остались лишь в воспоминании. Слишком многое осталось лишь в воспоминании. Когда-то Джимми жил дома, с ними, и когда-то она хоть немножко знала соседей по подъезду, хотя бы ту женщину, которая пила у нее на кухне кофе и с которой она потом при встрече охотно перекидывалась двумя-тремя словами. Когда-то муж каждое утро вставал и уходил на работу, а вечером возвращался, на полчаса позже нее, и вешал в передней свою кепку.

В тот вечер он необычно долго задержался в передней, гораздо дольше, чем нужно было, чтобы повесить кепку и вытереть ноги о половичок. Она подняла глаза от доски, на которой резала лук, гадая, что он так долго там делает, уж не ошиблась ли она, может, хлопнула не их дверь. А когда он вошел, она инстинктивно, словно из чувства самосохранения, провела еще несколько раз ножом и только потом решилась отложить его.

— Ну вот, настал мой черед, — сказал он. — Я теперь безработный.

Он произнес это таким тоном, будто признавался в в каком-то проступке, в чем-то постыдном, и стоял, опустив глаза, и казалось, целая вечность прошла с тех пор, как он уходил на работу с полной коробкой еды и вечером возвращался с пустой.

Он повторил:

— Вот так, работы для меня больше нет. Так по крайней мере они сказали.

Она кивнула. И снова прошла целая вечность, потом она спросила, не хочет ли он пива, а он ничего не ответил, возможно, даже не слышал. Он присел на табуретку, закурил сигарету, а она не знала, готовить ли ей обед или подождать, взяла пачку маргарина но тут же отложила ее и схватилась за нож. Муж наконец не выдержал:

— Да оставь ты к чертовой матери этот лук. Меня уволили! Дали под зад коленом. Не все ли равно теперь, когда мы будем обедать — на пять минут раньше или позже.

— Конечно, — испуганно поддакнула она, снова положив нож. — Конечно, Аксель.

— Говорят: «У нас, к сожалению, больше нет для вас работы, Фредериксен. Нам приходится сокращать производство. Не вы, говорят, один в таком положении, сейчас многие ходят без работы. Будете получать пособие».

— Конечно, — кивнула она.

Муж помотал головой.

— Я же, черт дери, справлялся со своим делом, ни одного дня не бюллетенил, здоровый или больной, а на работу все равно ходил, даже когда меня всего ломало, и ни разу в жизни не опоздал — ни на одну минуту.

— Конечно, — сказала она, это ведь было его гордостью, все эти годы он ставил часы на пять минут вперед, чтобы иметь лишние минуты в запасе.

— Я, дьявол их побери, высказал им все это, не смолчал. «Разве я не справляюсь с работой? — сказал я. — Какие у вас претензии? Или, может, я когда-нибудь опаздывал?» — «Да нет, что вы, просто нет больше работы, вот и все. Вы же будете получать пособие», — сказали они.

— Конечно, — повторила она.

— Конечно, — передразнил он. — Только и знаешь «конечно», да «конечно». Не желаю я задарма деньги получать.

— Ну, может, что-нибудь подвернется, — неуверенно сказала она.

— Черта с два! Кто теперь меня возьмет, раз уж меня выгнали. А я-то нянчился с этим станком, точно с грудным младенцем, вкалывал на них, как не знаю кто…

Она кивнула. Уж лучше бы уволили ее, если непременно нужно, чтобы кто-то из них остался без работы.

— Убивался ради них чуть не до смерти. Знаешь, что они еще сказали?

Она покачала головой, действительно не представляя, что еще они могли сказать.

— «Нет ли у вас садового участка, Фредериксен, или еще чего-нибудь такого, чтоб вам было чем себя занять?» Это же надо!

Муж, сгорбившись, сидел на табуретке, в кухне остро пахло сырым луком.

— Нет, это надо же, садовый участок!

— Может, ты все-таки выпьешь пива? — предложила она.

Муж недоверчиво посмотрел на нее.

— Ты что, совсем дура? Понимаешь ты, о чем я тебе толкую? Пива я и сам могу взять, если захочу.

Время неслышно, капля за каплей, утекало прочь, запах лука стал выдыхаться.

— Разве я не приходил на работу вовремя каждый божий день?

Она кивнула, подтверждая, что, конечно, он всегда приходил вовремя, и вспомнила, как он с жаром уверял, что уж его-то, во всяком случае, не уволят. Работа для него была то же, что для других господь бог или Анкер Йёргенсен[6], а во что же ему верить теперь? Невольно подумалось, что и правда, будь у них садовый участок, совсем другое дело было бы, но она поостереглась сказать об этом вслух. Не стала она также спрашивать, кого еще уволили.