Он видел, с какой теплотой слушают Якимова Глазков, Пащенко, Гоберман. Он видел, как разгладилось, посветлело лицо и у этого грубияна, начальника цеха.

Единственным человеком, в котором Евгений Борисович ощущал поддержку, оставался Покровский. Покосившись на спокойное лицо своего старого друга, Евгений Борисович немного успокоился и сам. С Покровским он прошел весь жизненный путь. Они выросли на одной улице, вместе покинули родной город, поклявшись друг другу всегда быть вместе, быть верными идее (правда, какой именно идее, им тогда не было ясно; позднее они считали таковой всю науку, которой себя посвятили).

Однако слушая Якова, Евгений Борисович с особенной остротой осознал, что никого он не любил так сильно и так искренне, как этого юношу, взявшего на себя роль судьи. И, великий боже, кого он судил: Гайзенберга, Бора, Эйнштейна — столпов науки! В его голосе было столько волнения, вызванного необыкновенной верой в свои слова.

Яков напомнил, как сорок лет тому назад физики открыли электрон и растерялись от величия собственного открытия. Им показалось, что исчезает материя, гибнут законы, на которые опирается мироздание.

Почему растерялись физики? Да потому, что они, подобно Евгению Борисовичу, пренебрегли диалектикой. Вступив в новый мир, пытались применить к нему старые законы. И оттого, что законы не подошли, физики пришли к заключению о непригодности каких бы то ни было законов вообще, заговорили об исчезновении материи.

А пока физики философствовали, их выводы об исчезновении материи, о невозможности установить объективные законы уже были подхвачены идеологами буржуазии. Прекрасное средство развратить сознание рабочего класса!

И вот теперь после открытия волновых свойств электрона, после того, как современные физики обнаружили, что при соударении электрон и позитрон способны обращаться в фотон, луч света, повторяется старая песня. Материя исчезает! Она непознаваема!

Почему? Да потому, что это нужно тем, кто заинтересован в ослаблении нашего растущего могущества.

И странно… и непонятно, почему этого не может сообразить профессор физики Турбович.

— Ну а я-то во всяком случае не хочу, чтобы мне взбивали голову подобными бреднями, — закончил Яков свое довольно длинное и отвлеченное выступление. — Мне нужна самая безграничная вера в человеческий разум. Я учусь ненавидеть слово «невозможно». Перед ним легко опустить руки, забрести в тупик. К черту тупик! Я хочу действовать, работать, творить. Гигантские давления? Мне наплевать на давления. Да, мы собираемся перехитрить природу, ибо мы разумные существа. И разве не этим занимается ученый Турбович? Ведь природа наделила нас глазами, а мы почему-то организуем оптические институты и создаем в них аппараты, которые позволяют нам видеть такое, чего не увидит невооруженный, созданный природой, глаз.

— Силен! — коротко рассмеялся Карганов. — Ох, силе-ен!

— Разве не от слабого огонька спички сгорали целые города? Разве при взрыве пороха не выделяется энергии во много раз больше, чем идет на его изготовление? Доводы Евгения Борисовича нелепы. А ведь он ученый, экспериментатор. Конечно, мы взялись за очень большое дело. Что ж, не удастся нам, так другие, более способные и настойчивые люди, создадут ядерный сплав, но создадут, безусловно, без гигантских давлений и температур, создадут силой своего разума.

— Ты его создашь, — сказал Карганов. — Я верю — ты! Только послушай моего совета, еще раз повторяю тебе: сделай перерыв в экспериментах и закончи образование. Спеши в институт, Яков! Там ты получишь все: и хорошие систематические знания, и хорошую помощь, и, самое главное, отличные лаборатории. Тебе не придется заниматься кустарщиной.

Яков сразу остыл, ни на кого не глядя, сел. Ему легко было возражать Турбовичу, но перед Каргановым он чувствовал себя беспомощным. Евгений Борисович с любопытством повернулся в сторону своего любимца; Глазков сделал вид, что не слышал последних слов Карганова, и стал перекладывать на столе бумаги.

На улице продолжался ливень. Потоки мутной воды шумом неслись вдоль обочин тротуаров.

— Вот уж чего бы не посоветовал теперь Якимову, — обиженно возразил Евгений Борисович, — так это учиться в институте. Странно… Чему он еще должен учиться? Якимов, несомненно, талантлив. А талант не чему учить. Талант учит других.

— Я перестаю понимать тебя, Евгений, — проговорил Покровский. — Ты, действительно, забиваешь голову Якимову. И философия твоя дрянная, а тут совсем никуда не годится.

Яков увидел, как Евгений Борисович отшатнулся от своего старого друга.

— Что… что такое? — пробормотал он. — И ты… ты тоже?

Первым кабинет парторга покинул Турбович. Ушли Гоберман, Пащенко. Крепко встряхнул руку Якова Герасим Прокопьевич… Яков ждал, когда, наконец, останется наедине с Глазковым. Он предугадывал вывод, к которому не мог не прийти секретарь партийной организации, но желал услышать приговор из его собственных уст.

Глазков знал, что Яков останется. Он обменялся молчаливым взглядом с Андроновым и, подойдя к окну, распахнул обе рамы. В комнату ворвался свежий ветер с брызгами дождя. От подъезда заводоуправления отошла легковая машина, увозившая Турбовича, Карганова и Покровского.

В кабинете остались трое. Андронов, не меняя позы, устремил на Якимова узенькие полоски глаз, Марк Захарович барабанил пальцами по столу. И тогда Яков понял, чего ждут от него старшие друзья. Ему опять стало холодно. Значит, его не поддерживают. Никто… даже Марк Захарович. Эксперименты бесславно заканчиваются. Конец!

Но он не скажет того, что они ждут. Никогда! Он жаждет работы, исследований, а не учебы. Для него учеба — это шаг назад. Если потребуется, он, Яков, одолеет самостоятельно любую науку.

— Так что же, Яков, — прозвучал негромкий голос Глазкова, — к какому выводу ты пришел?

— Работать! — отрезал Яков. — Что еще от меня требуется?

— Скор на решения, — буркнул Андронов.

— Яков, — сказал Глазков, — у Турбовича ты сейчас выиграл замечательное сражение. Сегодня я тебя увидел во весь рост. Ты очень вырос. Очень! Ты овладел величайшим оружием — диалектикой. Но, брат, оружие становится ненужным, если его не к чему применить. Я и не подозревал, во что может вылиться наш разговор. Спор был политический, и политическую его сторону мы выиграли. Но что касается до прочего…

— Вот что, чертушка, — перебил Андронов, обращаясь к Якову, — иди и думай. Тут с тобой каши не сваришь. Только заруби на носу: мне в цехе недоучек не нужно. Иди, иди. Чего глаза раскрыл? Учиться все равно поедешь. А надумаешь, кати ко мне. В ночь, в полночь с постели поднимай, не бойся. Мы тебе с Марком Захаровичем зеленую улицу организуем, чтобы тебя в институт с девятью классами приняли. Понял? Давай теперь топай отсюда.

Когда Яков вышел на улицу, дождь кончился, но еще доносились отдаленные раскаты грома и молнии втыкали свои тонкие иглы в далекую степь.

Яков отпер дверь погруженной в сон квартиры, прошел в свою комнату. На столе он увидел заботливо прикрытые полотенцем тарелку с жареной картошкой и стакан молока. Мать непременно оставляла ему ужин.

Яков машинально потыкал вилкой в картошку, выпил молоко, не чувствуя вкуса ни того, ни другого. Потом поспешно разделся, лег. Его лихорадило, голова горела. Сон пришел тяжелый, тревожный.

Проснулся Яков, когда за окном только начинало светать. Его разбудил голос Андронова. Никакого Андронова в комнате не было, но это грубоватое «Иди и думай!» прозвучало совершенно отчетливо.

Яков лежал с открытыми глазами, заново переживая все, что произошло ночью. Сначала он подумал: «А что, если забросить ко всем чертям поиски ядерного сплава?» И тут же усмехнулся. Разве он сможет забросить? Да никогда! Легче умереть… А может быть, уступить общему совету и поехать в институт? Все существо Якова откликнулось негодующим протестом. Как он может уехать из Южноуральска? Установка, уже осязаемая и действующая, стояла в цехе. Работы начаты. Мыслимо ли оторваться от Пащенко и Гобермана, которые не меньше его положили сил на поиски сплава.