— Совершенно правильно! — Григорий Григорьевич хлопнул ладонью по столу, мысль понравилась ему. — Сломать его нужно, сбить гордыню.

— Я бы на вашем месте так и сделал.

— Простите, не понял. — Григорий Григорьевич лег грудью на стол и вытянул шею. — Я… его… в тюрьму?

Кашин равнодушно размял в руках папиросу.

— Нужно искать случай. Вся наша жизнь построена на случайностях, на удачах или неудачах. Представьте себе: регулировщица выключила печь, начала выпуск стали, дорогого дефицитного сплава, а кто-то над ней взял и подшутил — включил за спиной рубильник. Идет мимо старший электрик, смотрит — что такое? На щитах красные сигнальные лампы! Ротозейство! Более того — вредительство. Печь под током, людей может побить. Полное право отдать под суд. Ну, а в худшем случае выставить за ворота завода, а там и… на фронт. Это я к примеру, разумеется.

— М-да… — Мохов пожевал губами, — м-да, конечно.

Он с наслаждением выпил еще один наполненный Кашиным стакан пива. У него появилась цель, это хорошо. Пусть в цехе работают обыкновенные люди. Этого хочет не он один. Вот уважаемый в цехе человек, старший электрик, богатейший знаток своего дела, разделяет его мнение.

Из ресторана Кашин и Мохов вышли друзьями. Григорий Григорьевич поддерживал своего собеседника под руку, и улыбка не сходила с его лица.

Еще зимой на металлургический комбинат начало поступать оборудование, эвакуированное с Украины. Вместе с ним прибывали эшелоны с людьми. И оборудование и люди поглощались уже работающими цехами. Но к весне комбинат начал расширяться. Рядом с литейным цехом, в котором работал Яков, спешно возводились стены нового литейного цеха. И еще много цехов строилось в степи, заводской забор был перенесен к самой железнодорожной насыпи. Территория комбината удваивалась, утраивалась… К концу сорок второго года выплавка стали на комбинате должна была повыситься в пять раз.

Южноуральск вместе с другими городами Урала работал не только на себя, он с лихвой возмещал выведенные врагом из строя заводы западных районов страны.

С каждым утром все громче звучал над Южноуральском хор гудков, ибо в него почти каждый день вплетался новый гудок недавно введенного в эксплуатацию еще одного завода.

Придя с работы, Филипп Андреевич, прежде чем умыться и поужинать, раскрывал газету. Сводку Совинформбюро прослушивали всей семьей еще утром, но он перечитывал ее вслух. Потом, так же вслух, читал о новых заводах.

— Как грибы растут, — делился он своими впечатлениями с Анной Матвеевной. — Все пути эшелонами забиты, полгорода на разгрузке работает, а работе конца-краю не видать. — И, тыча пальцем в газету, заключал: — Вот она где настоящая выдержка. Это, мать, называется диалектика. А Яков еще не приходил?

— Прибегал, поел да обратно.

Комсомольцы литейного цеха объявили себя мобилизованными до пуска второго литейного цеха. Каждый день, окончив смену, они отправлялись на субботник. Впрочем, это были не просто комсомольские субботники. Глядя на молодежь, выходили на строительство и пожилые люди. Уж такие были дни, что неприличным казалось оставаться не у дел, не помочь заводу, не дать ему больше положенного.

Девушки и женщины подносили кирпич, доски, известь, работали на очистке помещения. Мужчины, вооружившись ломами, передвигали по каткам формовочные машины, фермы мостового крана, металлические основания печей — все то, что когда-то действовало и двигалось на других заводах, за тысячи километров от Южноуральска.

Еще не готова была крыша, а на бетонном полу уже выстроились ряды формовочных машин, прикрытых брезентом от мокрого мартовского снега.

Весенняя сырость пронизывала хуже мороза. Промокала обувь, трескалась обветренная кожа на руках. Особенно трудно было после ночных смен. Тянуло ко сну, тело становилось тяжелым и непослушным. Но Стешенко, бригадир плавильщиков, не признававший никакой усталости, подгонял всю бригаду.

— Р-р-ра-азом взяли! — гремел его высокий раскатистый голос. — Еще-о, взяли!

Лом гнулся в мощных руках сталевара.

Яша очень уставал после субботников. У него бывало только одно желание: спать. В трамвае, опустившись на сидение, он засыпал мгновенно. Рядом с ним дремала Люба, напротив — Борис. Дремал почти весь вагон.

Один раз кондукторша растолкала друзей на конечной остановке у парка.

— Батюшки, — спохватилась Люба, — куда меня занесло!

— Пойдем, к нам, Любушка, — предложил Яков, — отсюда до нас рукой подать, а то тебе придется снова через весь город тащиться.

— Запросто, — подхватил Борис. — Сегодня Анна Матвеевна мясные пирожки обещала. Знаешь, как она их делает? Пальчики оближешь.

— Я бы не пошла, — простонала Люба, — но если я останусь в трамвае, он меня укачает и опять сюда же привезет. Вы меня, ребята, под руки возьмите.

— Хочешь, понесем?

— Ох, — вздохнула Люба,- я так люблю мясные пирожки.

Дом Якимовых находился вовсе не «рукой подать», а кварталов за девять от трамвайного парка. По дороге троица развеяла сон. Люба возмущалась, что ее тащат в такую даль, и грозилась съесть все пирожки.

Ветер вдруг разметал облака, брызнули лучи весеннего солнца. Люба щурилась, бранила Бориса за то, что он все время идет не в ногу, шлепает своими сапожищами и обрызгал ей пальто.

В прихожей Люба отдала Яше пальто, застеснявшись Анны Матвеевны, долго стягивала комбинезон, в котором работала на субботнике, и, отвернувшись в угол прихожей, тщательно оправляла платье и волосы.

— А теперь знакомьтесь. — Яша взял Любу за руку и подтолкнул к матери. — Мама, это та самая девушка, с которой я в Москву летал. Она моя невеста, — сказал он довольно храбро. — Как разобьем немцев, так и поженимся.

Люба вскрикнула, закрыла лицо руками. Румянец покрыл даже ее шею. Между пальцев выглядывали испуганные голубые глаза. Но бежать было не в ее характере. Слова Якова против воли озарили счастьем лицо девушки, выдали ее радостным блеском глаз.

— Вот уж погуляем, — крикнул Борис. — Пирожки, Анна Матвеевна, остыли?

— Если остыли, на себя пеняйте. Нужно было раньше приехать. А вы, Люба, проходите и не обращайте внимания на этих увальней. Мужчины, сапоги снимать в прихожей.

Это был и не завтрак, потому что время перевалило на третий час дня, и не обед, потому что ели только мясные пирожки и пили чай вприкуску.

Любу Анна Матвеевна увела спать в большую комнату, на свою кровать. Девушка ей понравилась: разговорчивая, простая и такая светлая, голубоглазая.

Второй литейный цех выглядел совсем не так, как первый. Особенно это бросилось в глаза Борису Сивкову. Стены цеха еще не были облицованы, в окнах зияла пустота (со стеклом завод испытывал острый дефицит), а глаз уже радовала строгая пропорция линий. И хотя новый цех имел ту же площадь, что и старый, он создавал ощущение объема, простора.

После субботников Борис иногда бродил в пролетах, среди не работающих пока механизмов. Выходил наружу и оглядывал цех со всех сторон. Да, все здесь было и то же самое и вместе с тем какое-то другое. Борис никак не мог сообразить, откуда в простом заводском здании вдруг появилось ощущение красоты.

Во время одного такого осмотра Борис столкнулся с двумя мужчинами, которые, держа чертежи в руках, обследовали здание. Он не сразу признал в одном из них своего дядю. В новом черном пальто, аккуратный, подтянутый, Николай Поликарпович вовсе не походил на прежнего пропойцу дядю Колю.

— Борис? — удивился Николай Поликарпович. — Ты?

— Я.

Встреча вовсе не обрадовала Бориса.

— Как ты сюда попал?

— Здесь работаю.

— В каком цехе? Кем?

— Это не имеет значения.

Борис повернулся к дяде спиной и поспешил скрыться среди формовочных машин. Встреча всколыхнула притупившуюся было боль. Воспоминания об украденных вещах только терзали совесть. И потому Борис как-то не подумал: а что делает на стройке сам дядя?

Внимание Бориса привлекло не только строительство второго литейного цеха. Ему вообще нравилось наблюдать, как из земли поднимаются красные кирпичные стены, как они постепенно освобождаются от лесов, начинают одеваться в светлые наряды облицовок, сверкать стеклами окон — и вот уже в них закипает жизнь.