— Сивков, заместитель управляющего, архитектор, — пробормотал Борис.

— Светлая голова у вашего Сивкова. А вот за то, что без согласования с нами строительство продолжили, всыпать придется. — И, взглянув на начальника главка, сказал: — Строительство немедленно прекратить, рабочую силу перебросить на оборонные объекты.

— Как же перебросить? — оторопел Борис. — Нельзя перебрасывать!

— Это почему же нельзя?

— Да некого.

— То есть как это некого?

— Мы уже сами по себе переброшенные.

Борис неожиданно для себя выпалил всю историю возобновления строительства. С несвойственным ему красноречием описал он старый клуб комбината. Ни с того ни с сего рассказал, как приходилось менять шины на печах, как дерутся на комбинате за каждый килограмм стали. В общем, выйдя от заместителя наркома, Борис и сам потом не мог припомнить всего, что наговорил в кабинете. Весь день перед его глазами светилась улыбка старого генеральского лица. А последними словами заместителя наркома было:

— Придется для вас теперь где-нибудь бархат добывать, стильную мебель заказывать. А где? Вот задачу нам задали южноуральцы! Дворец будет — чудо-дворец! Молодцы!

И на прощанье пожал руку Бориса.

Эх, если бы оказались рядом Яков и Михаил!

В тот же день, заручившись броней наркомата, Борис выехал в Горький, в институт. Перед отходом поезда он дал в Южноуральск телеграмму очень короткого содержания: «Все порядке. Сивков». Едва ли там будут задумываться, который из Сивковых подписывал телеграмму.

И уже устроившись в вагоне, Борис принялся писать письмо Якову.

Через неделю Любу не выписали. Женщина-врач в каждый приход Якова принималась уверять, что все обстоит благополучно, но что у Якимовой держится температура и потому ей необходимо еще задержаться в больнице.

Яков нервничал и разговаривал с врачом еле сдерживая раздражение. Женщина-врач отводила глаза в сторону от его испытующего взгляда. Анна Матвеевна и Антонина Петровна успокаивали Якова, а сами встревоженно переглядывались.

Люба пересылала бодрые записки, рвалась домой к Якову, все спрашивала, как дела с ядерным сплавом, и обещалась обязательно помочь в исследованиях после выхода из больницы. Он отвечал ей в бодром, немножко подтрунивающем тоне, хотя ему было очень нелегко эти дни.

Карганов, возвращая рукопись, сказал Якову:

— Взволновал ты меня, дружок. Эдак смело задумано, дерзко.

— Значит, вы одобряете? — обрадовался Яков.

— Замысел? Да. А что ты намереваешься делать дальше?

— Экспериментировать, Герасим Прокопьевич.

— Экспериментировать… Ишь ты. С кем? С Пащенко?

— Да, с Пащенко.

— Это хорошо, что именно с Пащенко.

В голосе Карганова Яков уловил странные фальшивые нотки. Он внимательно посмотрел в добрые, отекшие глаза профессора.

Герасим Прокопьевич старательно выискивал нужные слова и выражения. Юноша слишком горяч и очень уж самоуверен. Одним неосторожным словом его можно оттолкнуть от себя. А Герасиму Прокопьевичу непременно хотелось высказать все, что он думал о прочитанной рукописи. Ему сейчас ясно одно: до экспериментатора, до научного работника Яков еще не дорос.

Карганов вспомнил свой собственный творческий путь. У него не было крупных выдающихся работ, принципиально по-новому решавших ту или иную проблему. Ему удалось выработать ряд усовершенствованных технологических процессов выплавки алюминиевой бронзы, принятых на металлургических заводах страны… но только и всего.

Между тем даже эти незначительные, на его взгляд, работы потребовали страшно много побочных, всесторонних знаний. Ему, прошедшему долгие годы систематической учебы в стенах лучшего университета страны, под руководством виднейших деятелей науки, пришлось еще многому доучиваться в таких областях, как физическая химия, механика, электротехника, квантовая механика и, чего греха таить, даже в литературе, в грамматике русского языка.

Неправильная расстановка запятых в работе Якова не просто резала глаза профессору Карганову. Нет, все это полнее раскрывало натуру Якова, необыкновенно целеустремленную, безусловно даровитую, но… слишком узкую, пока узкую. Юноше необходима серьезная учеба.

Пусть он даже начнет эксперименты вместе с Пащенко, но разве он отдаст себя под руководство Пащенко? Не отдаст, разумеется. И правильно сделает. Пащенко даровит. У Пащенко богатый кругозор и замечательная интуиция исследователя. Однако у Пащенко нет характера, его так же легко сбить, как и увлечь.

И Яков непременно увлечет его. Они оба собьются с того размеренного ритма и спокойного тонуса исследовательских работ, без чего трудно ждать быстрых и верных успехов.

Якову придется доучиваться на ходу, самостоятельно, ценой неимоверных усилий, потом и кровью, долгие годы постигать давно известные истины, которые преподносятся в институте как часть учебной программы.

Неуклюжая ладонь Карганова легла на плечо Якова. Профессор подвел его к оптическому шлифографу.

— Известно ли тебе устройство этого аппарата?

— Немного известно.

— Видишь ты… немного. А можешь ли ты читать спектр, как читает его Евгений Борисович?

— Пока, конечно, нет.

— Значит, и тут и там за тебя придется работать Пащенко. — Карганов кашлянул в кулак. — Ты широко размахнулся, Яков. Но скажи-ка мне, дружок, можно ли вырастить дерево за один день, если ему дать даже все известные науке питательные вещества, если на него будут светить не одно, а пусть даже два солнца?

— Я думаю, нет, — ответил Яша.

— Я тоже так думаю. Излишняя поливка может погубить растение, а два солнца его попросту спалят. Научная работа, друг мой, очень капризное растение. Она требует терпения. Научную работу нужно вынашивать в себе — в своей голове и в своем сердце.

— Короче говоря, — перебил Яков Карганова, — вы считаете, что я еще не дорос до научной работы.

— Нет, я этого не сказал. Очевидно, ты уже от рождения исследователь. Только ты очень увлекся и не в меру спешишь. В тебе не два, а четыре солнца. А это, видишь ли, не всегда полезно. Может быть, парочку из них, а то и все три, следует погасить. Пусть светит пока одно, но ровно и спокойно.

— А если я хочу именно четыре? Если мне при одном темно?

— Ну, брат, это просто нескромность. Я бы на твоем месте рассуждал иначе.

— Как же?

— Ты прежде всего не горячись, слушай терпеливо. Главное — получить сплав, не так ли? А сплав не только тебе лично нужен, его требует развитие техники. Не получишь ядерного жаропрочного сплава ты, получат другие. Но поскольку ты уже сделал первый и, безусловно, верный шаг…

— Ага!

— Тс-тс… спокойствие, Яков. Поскольку, говорю, ты заглянул в самую суть явлений, не могу не выразить своего удовлетворения. Однако у меня возникают опасения насчет твоего следующего шага,

— Следующий шаг — эксперименты.

Карганов пожевал губами, снял руку с плеча Якова и погладил матовую поверхность трубы шлифографа.

— Вы не согласны, Герасим Прокопьевич?

— Какое у тебя образование, Яков?

— Неполные десять.

— Видишь ты, какое дело… Отчего бы тебе не податься в университет?

— В университет? Сейчас?

— Отчего же нет? Эксперименты от тебя не уйдут. Но лучше будет приступить к ним во всеоружии.

Яков решительно покачал головой.

— Месяц назад, — сказал он, — я еще считал это необходимым. Я так хотел учиться… А сейчас нет. Сейчас я считаю возможным обойтись тем, чего достиг самостоятельно.

— Ты жестоко заблуждаешься, Яков. Послушайся меня, старика, и не медли с учебой!

— Да нет же, Герасим Прокопьевич. — Лицо Якова стало холодным и неприветливым. — Нет! Я теперь хочу экспериментировать. Я рассчитывал на вашу поддержку.

— Вполне можешь рассчитывать на нее.

Они молча смотрели на оптическую установку, думая каждый о своем. Очнувшись от раздумья, Яков простился и, забрав рукопись, вышел на улицу.

Разговор с Каргановым оставил в его душе тяжелый след. Кругом все темнело. Яков еще не успел разобраться в своих отношениях с Турбовичем и вдруг его пытается остановить — и кто же? — человек, которого он считал другом, которого ставил рядом с Глазковым. Теперь Турбович и Карганов сливались в одно лицо. Значит, друзья остались только на комбинате: Глазков, Андронов, Гоберман. Его поддержит вся лаборатория, весь цех, весь комбинат, если потребуется.