— Я не понимаю твоей дерзости, — устало произнес он. — Очевидно, ты слишком утомлен работой. Или я обидел тебя чем-нибудь?

— Обида… Очень мягкое слово.

Евгений Борисович продолжал недоуменно смотреть в лицо Якова. Яков расстегнул пиджак и из внутреннего кармана извлек «Принцип дополнительности».

— Можете забрать эту галиматью.

— Как… как ты сказал?

— Я говорю: можете забрать эти бредни, которыми ваши союзники хотят заморочить голову порядочным людям.

— Ты в уме, Яков?

Проходившие мимо работники института поглядывали на собеседников.

— Лучше нам пройти в кабинет, Яков. Прошу тебя.

В кабинете Турбович устало опустился в кресло. Яков отказался сесть и принялся расхаживать по мягкой ковровой дорожке.

— Боюсь, что ты ничего не понял в «Принципе дополнительности», Яков, — сказал Евгений Борисович.

— Не понял? — Яков остановился и резко повернулся к нему всем телом. — Нет, я понял, уважаемый Евгений Борисович. Хотите, я скажу, что такое принцип дополнительности? Это мракобесие, это опошление науки, особенно советской науки. Ведь что же это получается: нет прибора, нет и состояния? Пока электрон наблюдаю — он существует, перестал наблюдать, — электрон исчез. Ересь какая!

— Удивительная самоуверенность, — пробормотал Турбович.

— И вовсе не самоуверенность, — отрезал Яков, — а уверенность. Вера в силу человеческого разума. Я учусь понимать мир у Ленина и признаю только одно единственное мировоззрение: диалектический материализм. В нем для меня все ясно. Он помогает мне двигаться вперед. А вы… а ваша философия — это топь, тина. Попадешь в нее — и пробарахтаешься, как слепой котенок, как… как вы сами пробарахтались почти до старости.

— Ах, Яков, Яков…

Турбович сгорбился в кресле, хрустнул пальцами. Лицо его стало страдальчески болезненным. Он долго глядел перед собой отсутствующим взглядом.

— Молодость… — сказал он. — Порыв и жажда романтики. Позже ты станешь зрелым человеком и будешь с улыбкой вспоминать свою минувшую наивность. Я родился незадолго до открытия радиоактивности. Оно всполошило весь научный мир. Когда я учился в гимназии, я решил посвятить себя разгадке секрета радиоактивности. Секрет, который и по сей день остается секретом… Кто знает: будет ли раскрыта эта удивительная загадка природы? Вещество гибнет, распадается само по себе… После окончания университета мне посчастливилось работать в лаборатории Резерфорда. Ты помнишь, кто такой Резерфорд? Я был лично знаком с Бором и Планком. Каково, э? Они предсказывали мне блестящую будущность ученого, называли меня талантливым экспериментатором. И я был уверен в себе, уверен, что овладею тайной распада вещества и заставлю радиоактивность служить на благо человечества!

— Замечательно! В каком году это случилось?

— В тысяча девятьсот девятом.

— Неужели?!

— А почему тебя это удивляет?

— Так ведь в 1909 году вышла книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Она должна была стать вашим учебником. Читали вы ее?

— Ах, какое все это имеет отношение к тому, что я говорю? — Евгений Борисович с раздражением отодвинул в сторону тяжелое пресс-папье, взял, но тут же положил обратно линзу в металлической оправе. — Нет, тогда я был слишком молод, чтобы читать Ленина.

— Ну, хорошо. — Яков, остановившись подле кресла, с любопытством смотрел на профессора. — И что же дальше?

— Ничего особенного. Четырнадцать лет я работал в лучших электротехнических лабораториях России. Мое имя и сейчас известно в широких научных кругах. Могу с уверенностью сказать, что я был одним из первых людей, мечтавших о получении атомной энергии.

— Мечтавших… Хм. Что ж, можно поверить. Но что же из всего этого следует?

— Я независимо от Резерфорда произвел опыты по расщеплению атомного ядра. Однако общие поиски физиков привели к довольно неожиданным результатам. Были открыты составные части ядра, которое до тех пор считалось неделимым: нейтроны, позитроны, варитроны. Потом установил, что позитрон и электрон могут при ударе превратиться в фотон. В фотон, Яков! В луч света! В ничто!!! Тебя это не волнует? А мне, друг мой, стало страшно. Да, страшно. Я не стыжусь признаться в этом. Я очень внимательно слежу за работой моих коллег. Бор, Гайзенберг, Эйнштейн, Планк — все они единодушно сходятся на том, что чем глубже мы проникаем в мир атома, тем меньше достоверности в добытых нами сведениях. Материя расплывается…

— Исчезает, — подсказал Яков.

— Не знаю, право же, не знаю…

— Расплывается. — Яков усмехнулся прямо в лицо профессора. Он стоял, широко расставив ноги и заложив руки в карманы пиджака. — Они, ваши коллеги за рубежом, философствуют о расплывчатом и непознаваемом, а сами, с помощью нашей диалектики, копаются в атоме и пытаются овладеть атомной энергией. Любопытно, кому нужна такая философия? Кто это оказался таким предупредительным и прислал вам уже переведенного на русский язык Бора?

Яков не выдержал и зло расхохотался.

— Довольно, Яков! — Евгений Борисович хлопнул ладонью по столу. По лицу его пошли красные пятна, зеленоватые глаза засветились недобрыми огоньками. На этот раз он долго не мог овладеть собой. Он дышал тяжело, губы его подергивались.

— Яков, — заговорил он срывающимся голосом, — если бы ты знал, как я привязался к тебе. Рядом с тобой у меня все спорится. Прежде я искал одиночества в своей работе, а теперь не могу обойтись без твоего общества. Яков! Мы могли бы делать с тобой большие дела. О нас заговорит весь мир. Ты горяч, но тебе нужен руководитель. Нам надо стать друзьями. Что ты скажешь, если я буду все-таки требовать твоего перевода на постоянную работу к себе?

— Нет, Евгений Борисович, — Яков отрицательно покачал головой. — Извините за грубость, но только я не гожусь для составления гороскопов. Я живу в реальном мире и хочу заниматься реальными делами. Мне не страшно от того, что электрон обращается в луч света. Мне только очень хочется знать, как это происходит. И вот поэтому ваш принцип дополнительности мне кажется немногим лучше «Ветхого завета», о котором мне немного рассказывала мать, хотя она и сама в него никогда не верила.

— Замолчи! — Турбович вскочил на ноги, — Мальчишка!

— Что это у вас здесь происходит, товарищи? — произнес за спиной Якова голос Карганова. — Вся лаборатория на ноги повскакала, за пожарниками готовятся бежать. Деретесь, что ли?

Турбович опустился в кресло. Не глядя на Карганова, он стал разыскивать по карманам коробку с табаком, хотя она лежала перед ним на столе.

Карганов, кряхтя, сел в кресло по другую сторону стола.

— А ты чего, как Дон-Кихот, ноги расставил? — обратился он к Якову. — Садись. Ссорились, значит? Из-за чего?

— Спроси своего Дон-Кихота. — Евгений Борисович трубкой с обломленным чертиком ткнул в сторону Якимова. — Змея, а не человек.

— Ух, ты, — Карганов вытащил платок и вытер им лысину. — Мурашки по коже. Обидел тебя Яков, что ли?

— Я попросил бы вас обоих оставить меня в покое.

— Идем, Яков. Человек и в самом деле не в себе.

Карганов взял Якова за плечи и вывел на широкую площадку двора. Они прошли в садики сели на скамейку, на которой когда-то сидела Люба. Вечерело.

— Расскажи-ка, чем ты обидел моего коллегу.

Яков рассказал о причине, вызвавшей ссору. Выслушав, Карганов взял Якова за локти и повернул к себе лицом. Свет из ярко освещенных окон институтских корпусов упал на Якова.

— Экий же замечательный детина! — с любовью произнес Карганов. — Наверняка и папка таков. А ты понимаешь, что стал настоящим зрелым коммунистом! Ко-мму-нист! Из твоего рассказа так и прет нашей диалектикой. Да когда же ты успел ее нахвататься?

— Марк Захарович помог, — смутился Яков. — Я Ленина читал.

— Хорошо, просто очень хорошо! Коммунист, да и только. Пора…

Яков шел по улице неторопливой, размеренной отцовской походкой. Пора… Завтра же к Глазкову. Рекомендации дадут комитет комсомола, Андронов, Александра Дмитриевна… весь цех даст!