Яков задумчиво глядел на стройку Дворца, словно видел ее впервые. Отсюда, с высоты четвертого этажа, она открылась перед ним вся в беспорядочном нагромождении штабелей леса, гор, кирпича, куч мусора, в движении людей и машин. Строительство шло так, будто не было войны и где-то в ожесточенных сражениях не решался вопрос: кто кого?
Выйдя от Глазкова, он засунул руки в карманы и, расставив ноги, долго стоял неподвижным. В душе нарастала новая тревога. Значит, до сих пор он, Яков, рисковал пройти мимо чего-то необходимого для него как будущего ученого. И это в тот момент, когда он считал себя способным своротить горы!
Остывающее после знойного дня небо подергивалось серовато-оранжевой шлаковой пленкой, на которой тут и там плавали пепельные комки облаков. Вздохнув, Яков медленно зашагал вдоль тротуара.
Читать брошюрку он начал еще сидя в трамвае. Яша сначала перелистал ее: хотелось прежде получить хотя бы отдаленное представление о содержании предмета. Даже отрывочные строки заинтересовали его. Придя домой, Яша сел за брошюру уже по-настоящему. На прочтение тридцати четырех страниц ушло немногим более часа. Но в этих немногих страницах содержался целый океан мыслей, Яша оказался неопытным пловцом — многого он не понял. Самую значимость он только угадывал. Лишь подсознательно Яша улавливал, что за этим океаном перед ним по-настоящему может открыться тот небесный мир, в который он стремился.
Возвращая брошюрку, Яша ничего не сказал Глазкову, а тот решил, что расспрашивать еще преждевременно. Нужно было дать поразмыслить Якову.
— А теперь прочти вот это.
Глазков подал Яше «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
— Энгельс? — сказал Яша. — Хорошо, прочту.
Книга оказалась интересной, она была как бы продолжением недавно прочтенной брошюрки. Теперь он узнал такие вещи, над которыми еще не задумывался.
Затем Глазков предложил Яше «Диалектику природы», тоже Энгельса. Это оказалось труднее, но зато ближе Яше. Он не стал читать сплошь, да и Глазков не советовал. Яша прочел о диалектике, основных формах движения, об астрономии и о роли труда в процессе превращения обезьяны в человека.
Последний раздел произвел на юношу особенно сильное впечатление. Прочтя его, Яша крепко задумался.
Труд создал человека!
…Много тысячелетий назад наш предок покинул ветви исполинских деревьев. Его передние конечности освободились для труда и стали руками.
От первого каменного топора к современным промышленным комбинатам лежит трудный и кровавый путь, проделанный человечеством. Сначала это была борьба только с природой. Но по мере того как накапливались богатства, созданные руками и разумом человека, зарождалась другая борьба — с себе подобными, присваивающими чужой труд.
Тяжелой поступью проходили века. Спартак потрясал здание Римской империи. Страшнее извержений Везувия были извержения народного гнева…
Со ступени на ступень… Не мирно, не спокойно, нет! Пылали города, целые государства превращались в руины. Шаг за шагом. Один имущий класс сменялся другим, более сильным, более алчным в погоне за наживой.
И как это сказал Глазков? В непрерывной, в неутихающей борьбе. Борьба противоречий есть движущая сила и природы и человеческого общества. Борьба… Но какое отношение имеет она к межпланетным кораблям? К какой борьбе должен готовить себя он, Яков Якимов? Если бы попал на фронт, то дело ясное — враги перед глазами. Или вот Кашин… А в науке? Борьба за тайны природы? Но где же тут противоречия? Где враги?
— Подожди, Яков, — успокоил его Марк Захарович — не все сразу. Поймешь и это.
Понемногу Глазков увлекал Яшу все глубже в философию, в теорию познания, как Ира когда-то увлекала в небесный мир. Марк Захарович не устраивал с ним обсуждений прочитанного, опасаясь разочаровать сухостью общих положений. У него всегда находились живые примеры. Взять хотя бы борьбу Коперника или Бруно. Один из них погиб на костре. Разве здесь дело только в невежестве людей того времени? Нет. Шла борьба между новым и старым мировоззрением. Она подрывала устои церкви, а вместе с нею господствующего класса.
Яша и Марк Захарович обсуждали работы Ньютона, Ломоносова, значение паровой машины.
— Каждое техническое открытие совершается не само по себе, -сказал однажды Марк Захарович, — его выносит на поверхность движение истории.
— Не совсем понимаю, — ответил Яков. — Фарадей изобрел электрическую машину, и начался тек электричества. А если бы не он? Не было бы машины.
Марк Захарович отрицательно покачал головой.
— Ты жестоко ошибаешься, Яков. Если бы не родился Фарадей, электрическую машину изобрел бы кто-нибудь другой. Электричество стало нужно людям, чтобы быстрее двигаться вперед. А родись Фарадей на сто лет раньше, мы бы ничего не знали о нем. Он остался бы безвестным, пусть даже очень талантливым изобретателем. Техническое изобретение или научное открытие только тогда имеет общественное значение, когда отвечает назревшим потребностям общественного строя. Видишь ты, какое тут дело. Великие личности появляются только тогда, когда перед обществом встают на очередь великие задачи…
Яша вслушивался в слова Глазкова. Откуда в нем все это? Но о себе Марк Захарович рассказывал скупо и неохотно. Однако и то немногое, что удалось узнать Яше, еще более возвысило Глазкова в его глазах.
Глазков был старый специалист — понятие, применимое к нему не в том смысле, в каком оно было принято для старых интеллигентов, чуждавшихся Советской власти. В большевистскую партию Марк Захарович вступил еще в 1909 году.
— А знаешь ли, Яков, какие это были мрачные и тяжелые годы? — сказал он, бросая взгляд на репродукцию с картины, где Ильич поднялся в гневном порыве. — Царь торжествовал победу над первой русской революцией, тюрьмы не вмещали политических, и виселиц в стране было куда больше, чем церквей. Так-то… Я только что закончил университет. Хорошо закончил. Мне предложили побывать за границей, на что я охотно согласился. Меня пугало происходившее на родине. В сущности, я спасался бегством. Я уехал с женой, с Сашенькой. Она вместе со мной закончила университет, а в те времена это было не так-то просто.
— А ваши родители были богаты?
— Моя родословная не сложна, Яков; отец переплетчик, дед переплетчик. Правда, оба были мастера своего дела и жили без нужды. Не могу сказать, чтобы мне жилось тяжело, но отец был враг безделья и с малых лет приучал меня к труду. Я вырос среди книг, читал все, что приносили для переплета. У меня шесть братьев и две сестры. Все живы и здоровы. Но… это уже не имеет отношения к нашей беседе. Что ты меня еще спрашивал?
Дальше Яков узнал, что Марк Захарович побывал на сталелитейных заводах Крупна в Германии, объездил промышленные центры Франции, Бельгии. Он слушал лекции знаменитого Хютте в Лейпцигском университете.
— Я видел много, — сказал Марк Захарович, в раздумье наклонив голову, — и отсталость России меня поразила. Я пытался сообразить, чем это вызвано, но в моей голове был сплошной хаос мыслей. Во время учения в университете я, к стыду моему, общался с молодыми людьми, в которых ошибочно видел цвет нашей молодежи. Они любили философствовать (философствовать в твоем прежнем понятии), то есть попросту болтали о справедливости, о правах человека, о демократии и, как черт ладана, боялись слова «революция». Настоящих людей я тогда не распознал, Яков.
— Ну, а потом, потом?
— В Мюнхене я встретился с эмигрантом из России, энергичным молодым человеком, ярым приверженцем Ленина. Я попробовал вступить с ним в полемику — куда там! Разве я мог устоять против здравого смысла?
— Кто же это был такой?
— Андронов, Валентин Трофимович.
— Андронов?! Неужели? Наш Валентин Трофимович?
— Он самый, Яков. Если бы ты знал, как он высмеял меня с моим мировоззрением кустаря-переплетчика! Мы стали друзьями. Так бывает. Вместе вернулись в Россию. Теперь, еще раз взглянув на происходившее на Родине, я не мог оставаться пассивным свидетелем. Я вступил в Российскую Социал-Демократическую Рабочую партию. И это случилось в тот момент, когда кое-кто трусливо покидал ее, дабы не навлекать на себя самодержавную немилость. Я поверил Ленину. А после того, как прочел его «Материализм и эмпириокритицизм», я понял, что это прозорливый гений, смотрящий на сотни лет вперед.
