— Может быть, это и нехорошо, но я подпою старика, и мы узнаем у него, где болото. Мы здесь построим хороший грязевой курорт.

Геологи расположились в зверовом зимовье. У них были с собой припасы и спирт для лечебных нужд. Спирт разбавили водой, и орочон хлебнул огня, от которого становится весело жить. Потом он хлебнул еще. Он улыбался, скалил свои столетние зубы и потом затянул песню. Песня была об олене, который ходит по тайге, и об охотнике, который ходит по следу оленя. Но олени давно ушли далеко, человек прорубает тайгу, и пароходы начинают плыть по реке. И он взялся показать геологам, где находится священная грязь, на которую некогда возил его сын и исцелил его ноги. Огонь вина шумел в нем целые сутки, и он привел геологов на опушку леса, где видел когда-то первым охотник, как олень зарывался в грязь, чтобы излечить свою рану. Геологи отметили место, нанесли его расположение на карту, набросали кроки, взяли пробы земли и грязи и повезли все это с собой как добычу. Грязь исследовали в лаборатории, и два года спустя на месте орочонской кумирни построили деревянный барак. В бараке разместились рабочие, которые должны были начать строить дома для курортников. Горячий источник, бивший под грязью, был выведен наружу и задымил тугими парами гейзера.

Еще год спустя первые курортники — шахтеры-ревматики прибыли на курорт. Тайгу вырубили, и новые жилища пахли свежей сосной. Янтарные подтеки смолы еще сочились из ее щелей. Грязь излечивала от ревматических болей и последствий травмы. На берегу реки построили пристань, и можно было выезжать на середину реки и наблюдать, как бьется и играет рыба в пору нереста. Время зарастило года, и никто из приезжих не знал о кочевьях орочонов и о благородном звере — олене, который первый указал дорогу человеку. Люди были другими, и была другой юность. Юность эта не знала чувства обреченности в тайге, скудного огня далеких кочевий, песен первых надежд, которые уже стали ее добычей. Она шла через тайгу, искала уголь и нефть и заселяла недавнюю дремучую землю первыми шахтами и курортами. И только лапа хвойного дерева так же свисала над берегом реки и говорила о движении жизни, о распахнутом уссурийском лете и о юности геолога Дементьева.

1934

В лесу текла река. Две горы стояли. Одна гора была голая и круглая. Другая гора заросла сосной и кедром. Она была низенькая — гора-сестренка, маленькая сестра большой горы.

Внизу стояли палатки с завитками дыма: стойбище.

Лялеко сбежала с горы в лес к реке.

В реку сели гуси. Из далекого края летели — наверно, устали. Река понесла гусей.

Из пади дул ветер — там еще лежал снег, покрытый заячьими следами.

Где-то птица по-летнему крикнула птице. Из травы выскочил заяц и остановился. К большой реке пришел медведь и сел на берегу — ловить рыбу.

Собака Гольтоулева залаяла на Лялеко, вспугнула зайца, подняла гусей.

На другой стороне большой реки встал медведь на задние лапы, услышав собаку. Медведь стоял как человек, держась лапой за ветку, и Лялеко хотелось крикнуть ему.

Ушел медведь. Замолчала собака. Улетели гуси.

Лялеко осталась одна под горой.

На горе был виден дом Гольтоулева, олени Гольтоулева и сам Гольтоулев возле дома.

Речка Гольтоулева, прыгая через камни, бежала к матери — большой реке.

В доме Гольтоулева было пять комнат.

В горнице спал Гольтоулев с молодухой. В этой комнате он жил. В других комнатах лежали вещи, там было душно, как в амбаре. Гольтоулев любил, чтобы все было под рукой.

Маленькая комнатка была комнатка Гольтоулева-сына. В углу стояла железная кровать сына, на стене висело ружье сына и торбаса сына, а сына не было. Сын Гольтоулева утонул в позапрошлом году. Река унесла его и выбросила возле солонцов у оленьего брода, куда изюбрь по ночам ходил купаться и пить.

Гольтоулев привез сына на олене. Выбежала молодуха и закричала. Она не узнала мужа. Река изуродовала его.

— Ладно, — сказал Гольтоулев невестке. — Не ты его родила.

Молодуха заплакала.

— Не реви. Зачем ревешь, — сказал Гольтоулев и ушел в дом.

В доме Гольтоулева было много окон, но окна были заколочены, все, кроме одного.

Большой дом смотрел своим одиноким глазом на палатки соседей. Большой дом не любил маленькие дома.

Соседям было слышно, как тосковал в своем доме Гольтоулев. Выходил он из дома редко — не хотел спускаться с горы.

— Эй! — кричал он с горы соседям.

— Чего эйкает?

— Как — чего! Хочет, чтоб мы пошли бить для него белку. Рыбы для него наловили бы.

— Эй! — кричал с горы Гольтоулев.

— Поэйкает да перестанет.

— Какой — перестанет! Ишь, спускается. Сейчас ругаться придет.

Летом стоял дом Гольтоулева осенний, темный. Возле дома Гольтоулева было ветрено даже летом. Дверь была узкая, длинная, как сам Гольтоулев. Лялеко хотелось подбежать к этой двери, постучать — выглянет Гольтоулев. Гольтоулеву не догнать будет Лялеко. Ноги у него длинные, а бегать он, наверно, не умеет.

— Ты чья такая будешь? — спросил Гольтоулев Лялеко.

— Никанора я буду дочка, Лялеко.

— Стало быть, Никанора вшивого будешь дочка. Отец дома?

— Нету.

— Скажи отцу: Гольтоулев спустится — плохо ему станет. Оленя я одного недосчитал. Наверно, твой отец украл.

Лялеко заглянула в окно большого дома. В доме было тихо. Стояли вещи из города. Лялеко не знала их назначения. На стене висела русская легкая вещь. Гольтоулев снял ее осторожно и, притрагиваясь к ней пальцами, стал играть. Лялеко хотелось петь, подпевать этой вещи, хотелось плакать. Вещь эта плакала.

— Ты что ко мне в окно заглядываешь? — спросил Гольтоулев. — Украсть хочешь? Что хочешь украсть?

— Эту вещь хочу украсть, которая плачет. Спрячь ее.

— На, съешь за эти слова, — сказал Гольтоулев, протягивая Лялеко пряник.

Пряник был красивый, вроде лисы. С хвостом был пряник.

— Чего не берешь?

— Взяла бы, да знаю: ты скажешь, что я его у тебя украла.

— Эко! Какая у Никанора вшивого острая девка. Отец твой дурак, а ты умная.

Гольтоулев приближался.

Лялеко смотрела на него с испугом.

Из дома Гольтоулева было видно, как в горах прыгали козули. Козульи тропы вели к речке Гольтоулева.

— Это мои козули, — говорил Гольтоулев.

Давно это было. Гольтоулев приехал из города и сказал орочонам:

— Гору знаете? Это теперь моя горка. Так себе гора. Лес видите? Это теперь мой лесишко. Реку слышите? Это теперь моя речушка. Я купил в городе, белкой заплатил. Вы, стало быть, на моей земельке живете.

Русские охотники посмеивались.

— Врет ваш Гольтоулев, — говорили, — белки у него не хватит, чтобы тайгу купить.

Красная Армия стала для многих тысяч людей первой школой. И не только боевой и политической, но и самой настоящей школой, той, где учат грамоте… Об этом рассказывают в своей картине "Между боями" художники А. П. и А. С. Ткачевы.

Однако купцы — городские люди — из всех орочон признавали только Гольтоулева.

Горы они называли — Гольтоулевы горы.

Лялеко думала:

"Голая гора — это Гольтоулева гора, она походит на Гольтоуля. Сестренка-гора — это моя горка. Я Гольтоулеву ее не отдам".

Купцы приезжали из города, шли мимо палаток прямо к Гольтоулеву дому.

— Высоко живешь! — кричали они Гольтоулеву.

— Низко жить буду — плевать на меня будут. Высоко живу — я сам на других плюю.

Шаг Гольтоулева был мягкий, тихий. Гольтоулев подходил неслышно. Рука у Гольтоулева была вкрадчивая, цепкая. Трогать любил Гольтоулев, мять, брать.