— Есть в городе один знающий артиллерист, уж такой мастер, что без промаха стреляет, с одного выстрела в цель бьет.

— Ну и хорошо, — говорит Киров, — давайте его сюда…

— Да он не пойдет!

— Как — не пойдет?

— Да он непонятный какой-то человек, замкнутый, одинокий…

— Вот он какой! — сказал Киров. — А пришлите-ка его ко мне. Я с ним с глазу на глаз поговорю.

А все знали, как понимает Киров людей и как, с каждым говоря, он человека насквозь видит, чем человек жив, и какие у него мысли на уме, и какое у него сердце — доброе или злое.

Пошел этот человек к Кирову. Долго они говорили наедине. Потом ушел этот артиллерист какой-то взволнованный, блестя глазами, а Киров назначает срок наступления, чтобы прорвать кольцо белых и разбить их.

— А штаб? — спрашивают его. — Как же с ним быть?

— А вот увидите, — говорит Киров и хитро прищуривается.

Готовятся все к атаке решительной, и вдруг является этот знаменитый артиллерист. Лицо строгое, вид сосредоточенный, осматривает пушки. За ним следят во все глаза, как бы чего он не напортил в задуманной операции, но он не обращает ни на что внимания, кроме как на пушки. Одну пушку отвергает, говорит — прицел испорчен, не в порядке, другую — что у нее тоже что-то не так, третью — и останавливается на одной.

Смотрел он ее, смотрел, примеривался, прикидывал, вычислял, в бинокль смотрел, всех в пот вогнал своей медлительностью, потом еще раз оглядел ее — и выстрелил из этой пушки.

Все схватились за бинокли, смотрят, куда снаряд упадет, а он второй выстрел производит вслед за первым. Дымовые облака разошлись — что за чудо! Дом, в которой помещался штаб, повалился, и пламя в нем гуляет. И никто из него не успел выскочить. А соседние дома только дымом окурил, целым-целехоньки стоят. Оправдал свою репутацию старый пушкарь!

Тут красные бросились по всему фронту в атаку и опрокинули белых, а Киров подошел к артиллеристу и говорит весело:

— Ну, как результат?

Старый артиллерист встал перед ним, отдал честь, говорит:

— Сергей Миронович, раз я сказал, так, значит, тому и быть…

— Ну, так теперь кому ты служишь? спросил Киров.

— Служу трудовому народу, — ответил старый солдат, — и вас за доброе слово от души благодарю!

1940

Ходили слухи, что их было — тысяча, две, три. Но определенно не знали, сколько же их было.

Я знаю, что их было тысяча восемьсот восемьдесят пять. И все они, как один, похожие друг на друга, как прибрежные балтийские сосны. Великолепным шагом прошли они Якорную площадь Кронштадта и, бросив прощальный взгляд на гавань, ушли на сухопутный далекий фронт. В бумагах красавцев значилось: "Военный моряк первого морского кронштадтского полка".

17 декабря 1918 года… Полк стоит под селом Кузнецовским, на Урале. Ночью пошли белые сибирцы на матросов. Юз стучит: "Противник силой до шести тысяч штыков начал наступление на участке кронштадтцев…"

— Го-го, Марфуша, ставь самовар, гости едут!

— Гады сибирские, спать не дадут…

— Искромсаем!

— Стукнем!

Цепь в снегу… Идет передача:

— Прицел постоянный. Без приказа не стрелять…

Так. Подпускать, значит, в упор. А ночь лунная — удобная для этого. Ведь на снегу все видно.

Идут сибирцы. Смотрят матросы:

— В рай торопятся…

— Хорошо идут, ей-богу!

Пулеметчики спешно докуривают, потом некогда будет: предстоит бой, а то еще и убьют.

Табаку мало, второй номер просит:

— Оставь двадцать, а?

Потянул. Третий просит:

— Заявка на сорок…

Пососал третий, пальцы цигарка обжигает, держать нельзя, но мы народ хитрый: подденем ее на острую спичечку — и ко рту, вот на пару затяжек и хватит. На все, друг, соображение надо.

Комиссар подбадривает:

— Держись за землю, братки. Корешки пускай в нее, расти, как дерево.

Идут сибирцы…

— А ну, сыграть им, а?

— Стоп! Без торопливых. А то еще залягут…

У гангутских подначка идет:

— Мишечка, может, вам надо для безопасности партийный билет на сохранение сдать?

Мишечка глазом косит:

— Ты от себя или от хозяина треплешься?

— Мишечка, странный вопрос. Хозяев ликвидировали. (И сразу голос изменился.) А чалдоны-то близко… Во! Гляди, Миша!

— Вижу…

Сибирцы подходят: цепями, вперебежку. Интервалы по фронту — три шага. Примолкли все. Тихо. Тут у одного зубы застучали. Слышно, как снег скрипит. Командиры матросские — старые, бывалые — ловят глазом, чуют нутром: опередить сибирцев надо, ожечь их прежде, чем "ура" начнут. С "ура" легче идти, а если их раньше стегануть — труднее им наступать будет.

Братки лежат, левыми локтями под собой ямки буравят. Кто понервнее — курок поставит, чтобы не дернуть раньше других. Полковой пес, взятый с крейсера, стал подскуливать. Цыкнули — умолк. Пулеметчикам из резерва горячие чайники летом тащат: кожуха пулеметов прогреть надо. И вот — с фланга: "По противнику! Постоянный! Пальба рот-той!"

Старый унтер голос дал — что в тринадцатом году на плацу у Исаакия:

— Рот-та!

Подождем… Навыдержку берет…

— Пли!

Эх, плеснули! Ох, капнули! С елей снег посыпался…

А пулеметчики ждут. Свои "максимы" белолобые прячут. А ну, иди ближе, Колчак! Мы тебе захождение сыграем.

Загудели сибирцы: "Рр-а-а". Жидковато.

— Огонь!

Бьют матросы с рассеиванием.

— Шире рот разевай, лови!

Окапываются сибирцы…

— Хлебнули!

— Куда лезете, здесь для некурящих!..

Тихо…

Время шло. Девять атак было.

Двое суток сибирцы окружали полк, теснили его. Полк подался и занял кольцевую позицию… Окружен… К концу вторых суток, девятнадцатого декабря, в десятую атаку готовились сибирцы. Шрапнелью поливать начали.

Покрикивают в цепи братки:

— Санита-а-ры…

— Носилки…

Ответ дают:

— В цепи санитары все…

Шестая рота по семь патронов на человека имеет. Когда ты в кольце — это не богато. И вдруг:

— А ну, кто за патронами?

Вслед за тачанками в бой идет конница… Беззаветное мужество бойцов-конноармейцев, их умение владеть клинком и конем помогало Красной Армии громить белогвардейские полчища. "Атака конницы" — так назвал свою картину Н. Самокиш.

Вскинулись… Кто кричал?

Васька отвечает:

— Есть патроны! Кто со мной? Идем с убитых снимать…

И на белых показывает. А их на снегу, шагах в двухстах, не обери-бери.

— Поди, поди-и, тебе жару дадут. На тебя запас там есть…

Вася говорит:

— Мишечка, вы, конечно, с Тулы вагон патронов себе затребовали, и вам нет заботы, и вам этот вагон два паровоза экстренно везут.

Мишечка лежит, молчит.

— Или, Мишечка, вы разговаривать не желаете? Слабо идти, а? Молчит Мишечка. Встал, подошел к нему Вася. С ним еще четверо.

А Миша лежит, не движется. Политрук говорит:

— Ну, за Мишку никогда не думал худо, а тут не пошел…

— Коммунар!

А Мишечка лежит в цепи тихий, неразговорчивый. Тяжко раненой. В цепи обсуждают:

— До подъема флага продержимся?

— Нет.

— Сомнут…

— Говорят, выручка идет…

— Эх, обнял бы я на прощание какую-нибудь старушку лет семнадцати…

Вася ползет по снегу. Дотащился. Лежит один бородатый солдат на животе, рука в сторону откинута. Колечко алюминиевое поблескивает. Голова набок. И слезы замерзшие. Вася с ним в разговор:

— Эх, дура-борода. Ведь взрослый парень, а туда же.

Мурлычет Вася между делом:

— Спи, дитя мое родное, бог твой сон храни…