Семен кивнул:

— Для детей.

— Сколько ж их у тебя?

— У меня покуда ни одного. Но ведь, слыхать, и у товарища Ленина личных детей нету, однако ж… — Он умолк, долгим взглядом посмотрел на отца, на мать, а когда заговорил опять, те не узнали его голоса: — Вы мои родители. Я вас крепко люблю и почитаю… Иной раз так заскучаю, что на крыльях полетел бы к вам. И тем тяжелей признаться, что горек мне ваш хлеб… И не только тот, что уже сопрел… Не осуждайте меня за это, а лучше послушайте, что я вам расскажу. Вы правильно писали: отощал я в Москве. И когда стал терять последние силы, послушался вашего совета, бросил завод и поехал к вам на хлеба. Ехал и мучился мыслью, что на заводе остались такие же отощавшие, как и я. На кого ж я свою работу переложил?

Семен выждал, не отзовутся ли родители, и продолжал:

— В вагон народу набилось — не продохнешь: кто догоняет свой полк, кто едет менять барахло на муку, кто с командировки домой пробирается. Крик, ругань, песни. Но вот в одном углу, где сидело трое мужиков, стало помалу стихать, а потом и весь вагон утих. Мужички эти — из дальней губернии, приехали в Москву, чтоб по наказу своей деревни побеседовать с самим Лениным о крестьянских нуждах, и теперь рассказывали, как их принял и о чем беседовал Владимир Ильич. Даже те, что сидели в самом дальнем от них углу, приставили ладонь к уху и слушали. И вот что, между прочим, рассказали мужички: привезли они в подарок Ленину булку хлеба и говорят: "Кушай, Владимир Ильич, поправляйся после того проклятого ранения. Чай, давно такого хлеба не едал". Взял Ленин ту булку, прижался к ней щекой, втянул в себя ее аппетитный дух и говорит: "Спасибо, товарищи крестьяне, это вы правильно сказали, давно я не ел такого хлеба. Всю жизнь буду вспоминать ваш подарок. А вы, в свой черед, помните мои слова: то, что государство берет сейчас у вас, оно берет вроде взаймы. Осилим генералов да помещиков, поправим хозяйство — и таких булок напечем, что дух от них пойдет по всей нашей земле". На другой день зашли мужички в канцелярию, чтоб выправить документы, и спрашивают у пожилой женщины, что их к Ленину намедни допустила: "Ну как, понравился Владимиру Ильичу хлебушко наш?" А она и говорит: "Не обижайтесь, родные, не смог Владимир Ильич съесть тот хлеб. "Отнесите, говорит, его в детский дом, пусть ребята скушают".

Неисчислимыми были жертвы, понесенные трудящимися Советской России в годы гражданской войны… Не было такого клочка земли, который бы не был полит кровью советских бойцов. Об этих жертвах рассказывает картина художника Ф. Богородского "Нашли товарища".

Семен умолк. Молчали и отец с матерью. Семену стало тягостно, и он сказал:

— Так вы уж меня простите, что не оправдал я вашей надежды.

— Опять на завод? — глухо спросил отец.

Семен кивнул:

— Опять.

— Когда же?

— Да вот починю плуг Никите-однорукому — и подамся. Рассчитываю в среду. Он тоже обещал полпуда. Вы, папаша, если можете, доставьте меня на станцию. Тяжело-то с мешком семь верст шагать.

— Та-ак, — протянул отец, — та-ак.

А мать спросила:

— Значит, мои сухари ты этим детишкам повезешь?

Семен опять кивнул:

— Этим.

— Та-ак, — протянула и мать.

Семен встал, поклонился в пояс, еще раз сказал: "Простите!" — и вышел из избы.

Ночью он не мог уснуть от жалости к родителям. Не спали и отец с матерью. Семен слышал их шепот, но слов разобрать не мог.

В среду, выйдя на рассвете во двор, Семен увидел, что Васька уже впряжен в телегу, а на телеге, кроме мешка с заработанным зерном и сумки с сухарями, увязан еще один мешок, туго набитый.

Покосившись на озадаченного сына, отец сказал:

— Мы с матерью порешили: чем душиться тебе с мешками в вагоне, свезу-ка я все это добро в самую Москву. Заодно и свое дело справлю.

— Какое же это дело? — подозрительно прощупывая глазами мешок, спросил Семен. И подумал: "Похоже, везет свое зерно, чтоб сбыть в Москве".

— Какое дело? — Отец замялся, поскреб в затылке, покряхтел. — Сказать правду, хотел я припрятать мешочек зерна… Большой соблазн был. Но… товарищ Ленин повернул меня в другую сторону. Что ж, повезу туда, куда везешь и ты свое.

Во время гражданской войны в горах Северного Кавказа произошел такой случай. Пришлось отступать партизанам перед большими силами белых. Решили партизаны уйти подальше в горы. Но белые наседали — того и гляди, догонят. А партизанам нужно взять в горы семьи и скот. На совете один молодой партизан выступил и сказал:

— Товарищи, спокойно делайте свои дела. Я задержу белых на целый день, а может, и больше.

— Не один же ты их задержишь? Кто будет с тобой? Мы не можем выделить большой отряд.

— Я задержу их один, — сказал партизан, — мне не нужно никого и никакого отряда.

— Как же ты их задержишь? — спросили его остальные партизаны.

— Это мое дело, — ответил он. — Даю вам слово, что я задержу, а мое слово вы все знаете.

— Твое слово мы знаем, — сказали партизаны и начали готовиться к походу.

Они все ушли, а молодой партизан (его звали Данел) остался.

На скале, возвышаясь над узкой тропкой, стояла старая башня, и которой он жил с матерью. Когда все ушли, он пришел к матери, старой, но сильной женщине, и сказал:

— Мать, мы будем с тобой защищать путь в горы и не пропустим белых.

— Хорошо, сын, — ответила мать. — Скажи, что мне надо делать.

Тогда Данел собрал все оружие, что было у него в башне. Оказалось, что у него есть три винтовки и два старых ружья. Есть и патроны, но не очень много.

Он положил винтовки и ружья в разных окнах башни, направил все их на тропу в определенное место и зарядил.

— Смотри, — сказал он, — я буду стрелять, а ты заряжай ружья. Ты умеешь заряжать ружья?

Старушка улыбнулась и сказала:

— Старые умею хорошо, новые ты мне покажешь.

И он поцеловал ее в ответ и показал, как заряжать винтовки. Затем она пошла к ручью и принесла воды в кувшине.

— А это зачем? — спросил сын.

— А это — если ты захочешь пить или тебя ранят, вода пригодится.

Не успели они покончить с приготовлениями, как на тропе показались белые. Впереди отряда ехали два статных всадника с красными башлыками на спине. Серебряные газыри блестели на их черкесках, кинжалы у пояса, шашки по бокам, винтовки за плечами. Бурки были свернуты и привязаны к седлу сзади.

Ехали они, не думая, что старая башня чем-нибудь угрожает. Они ехали и смеялись над партизанами.

Данел прицелился и выстрелил два раза. Когда дым рассеялся, он увидел, что всадников на тропе нет. И кони и всадники упали с обрыва в реку.

Тогда те, что ехали сзади всадников, остановились и стали совещаться. Они стреляли по башне, но у башни были такие старые толстые стены, что никакими пулями нельзя было их пробить. Тогда несколько всадников пустили лошадей вскачь, но Данел заранее положил на тропе большие камни, и лошади перед ними остановились. Еще два всадника упали с седел вниз головой. И мать Данела зарядила ему снова винтовку. А он стрелял из разных щелей и окон, чтобы казалось, что в башне много народу. Тогда белые стали непрерывно стрелять по башне. Пули так и свистели по карнизам. Иные залетали в башню и ударяли в стены с противным визгом.

Данел стрелял метко. Он целился спокойно и никого не подпускал к башне. Все, кто пробовал пройти по тропе, были ранены или убиты. Тогда белые пришли в страшную ярость, и два смельчака спустились с обрыва в реку и, держа в зубах кинжалы, переплыли реку и стали взбираться по острым уступам к башне с другой стороны.