В тысяча девятьсот двадцать первом году от отряда, который преследовал белых, отстал красноармеец Степан Дементьев. Отряд шел, растеряв обоз, изголодавшийся, оборванный и наполовину уничтоженный тифом. Надо было добить врага, чтобы не дать уйти ему к морю. Больных не на чем было везти, лошади падали без фуража, и отставших оставляли в нищих поселеньях или в зверовых шалашах гольдов и орочонов. Они надолго оставались в этих местах в одиночестве, среди людей, язык и обычаи которых были неведомы.

Так написал о последнем прорыве Красной Армии в Крым поэт Н. Тихонов. А художник Н. Самокиш создал об этом картину "Переход через Сиваш".

У Дементьева был ушиблен позвоночник. На него упало дерево, которое рубил он для гати. Ноги отнялись, и большой, здоровый человек лежал неподвижно, с мертвыми конечностями. Его оставили у орочонов с тем, чтобы вернуться за ним на обратном пути. Ему выдали немного муки и припасов и уложили в берестяном шалаше. В отверстии для выхода дыма видны были уссурийское темно-синее небо, большие звезды востока и широкая лапа хвойного дерева, говорившая человеку о жизни. Человек хотел жить. Он поднимался на локте и оглядывал скудное пламя очага и грубые лица орочонов, которые молчаливо готовили над огнем пищу. Люди накормили его, и он уснул. Лицо его было мокро, когда он засыпал. Он плакал над своим одиночеством и над своей судьбой — умирать, когда он был еще полон жизни.

Утром орочоны ушли на охоту, он остался в шалаше один. Ноги его были прикованы к земле. Эти ноги знали большие переходы, стремена седла и волю двигаться по всему миру. Сейчас это были чужие ноги, лишенные движенья и похожие на ноги старика. Вечером орочоны вернулись в жилище. Они накормили человека, и один из них осмотрел его ноги. Орочоны посовещались между собой и стали вязать древесное корье. Они связали его углом, так что получилось подобие саней. На рассвете они положили человека на эти сани и повезли в тайгу. Он понял, что они увозят его, чтобы чужая смерть не осквернила их жилища. Он лежал на спине, видел небо, свежие белые облака, мохнатые лапы деревьев, белок, смотревших на него черными живыми глазами, и птиц, начинавших весеннее свое кочевье. Птицы летели на север, и красноармеец следил за ними и тосковал, как может тосковать человек, который знает все о своей судьбе. Орочоны волочили его сквозь тайгу. Ветки деревьев царапали лицо. Пестрые бурундуки с любопытством выглядывали из-за стволов. Все начинало жить, и благодатно расцветало уссурийское лето. К вечеру второго дня орочоны привезли человека к опушке леса. Здесь у ствола самого толстого дерева была устроена кумирня. На дереве был срезан треугольник коры, и возле дерева на помосте из корья были положены камешки и палочки. Красные бумажки со значками вылиняли от дождей. Дальше начиналось болото. Степан Дементьев подумал, что они хотят его живьем утопить в трясине, и достал наган.

— Вези назад, дьяволы, — сказал он. — Вези назад, или я вас тут обоих положу, как не жили.

Но орочоны зашумели и стали показывать на его ноги. Лица у них были простые и детские, и он им доверился. Они потащили свои сани в самую грязь, и один из орочонов стал копать ямку, похожую на ложе. Они взяли его на руки, положили в эту ямку и на половину закидали его грязью.

— Су, — сказал ему орочон и показал несколько раз на солнце.

Это значило, что несколько дней должен был провести человек здесь. Тогда он понял, зачем они волокли его сюда и что грязь эта — целебная. Он лежал, закиданный грязью, и орочоны показывали ему на свои ноги и хлопали себя по твердым лодыжкам. У охотника должны быть зоркие глаза и крепкие ноги. Человеку без ног суждено пропасть, и надо прежде всего сделать так, чтобы вернуть человеку ноги. Днем один из орочонов уходил на охоту, а другой оставался с человеком.

— Чоло, — сказал он ему и показал на шалаш. — Уму, — сказал он и показал на пояс. — Уекта, — сказал он и показал на звезду.

Так начался их разговор. На пятый день красноармеец Дементьев стал понимать по-орочонски, а на седьмой день его откопали из грязи, и он почувствовал, что может шевелить ногами. Это были снова его ноги. Боль в позвоночнике прошла. Он не мог еще двигаться без чужой помощи, но это были уже не мертвые ноги, а живые, теплые, возвращенные ему ноги.

— Миоца, — сказал орочон и показал на свое ружье, и человек понял, что он может теперь опять стать солдатом.

Так Степан Дементьев вернулся снова к жизни. Они прожили на болоте еще восемь дней, и он стал ходить. Сани для возвращения были уже не нужны. Он мог идти теперь вместе с другими. И они стали подвигаться обратно к жилищу. Мохнатые лапы деревьев уже не оплакивали его. Знойно расцветало таежное лето, в горах таяли снега, и рыбы вошли в реки для нереста. Степан Дементьев прожил у орочонов три недели, пока не окреп. Потом он взял ружье, и орочон повел его к жилым местам. Редкие поселенья уссурийских казаков шли вдоль реки. Надо было переправиться через эту реку, и тогда человек сможет двигаться дальше один. Он снял с себя походную сумку и надел ее через плечо орочону. Затем он крепко поцеловал его в губы, пожал его грубую руку и пошел вдоль реки, чтобы вернуться в мир.

Это было в двадцать первом году, тринадцать лет назад. Степан Дементьев вернулся в мир. Из Красной Армии он попал на рабфак, потом в вуз, потому что самое главное было теперь — учиться. Ему было уже двадцать три года, и надо было наверстывать время, которое ушло на войну. Он окончил горный институт и стал геологом-разведчиком. Геология шла впереди всех разведочных работ по постройке железных дорог, металлургических заводов и шахт, и девять лет спустя он снова попал в Забайкалье, потом в Уссурийский край. Юность лежала на этом пути, юность, которая была уже невозвратима. Дементьев смотрел из окошка вагона и видел красный закат над Енисеем. Енисей широко нес свои воды, безостановочно, все девять лет. Недавно растаяли горные реки, и он был еще обильнее и торжественнее. Только человек стал на девять лет старше. У него были диплом инженера, послужной список лет, проведенных в Красной Армии, первые морщинки у глаз и седые виски, которые еще оттеняли его моложавость. Он смотрел на Енисей, потом на Байкал, шумевший возле самого поезда и думал о юности. Юность прошла за окошком вагона, как пейзаж. Когда человек вышел на станции, ему было тридцать пять лет. Это была судьба поколения. И он все вспомнил: годы гражданской войны, свою обреченность в тайге, орочонов, уссурийскую весну, шумевшую над ним птичьими перелетами и зовами жизни. Но он привык уже мыслить по-иному, и давняя романтика получала иное свое выражение.

— А ведь грязь-то была лечебная, — сказал он сам себе вдруг. — Вот где было бы хорошо устроить курорт. Горняки страдают ревматическими заболеваниями. А мы ведь бьем теперь шахты недалеко от этих мест.

И он решил, что в геологических своих изысканиях они непременно найдут это грязевое болото.

Месяц спустя с геологической партией он шел вдоль реки, где некогда волочили его орочоны к болоту. Орочоны двигались своими стойбищами, и он не нашел никого на этом берегу. Только в зверовом зимовье на изломе реки они встретили старика орочона. Предки-охотники оставили ему в наследство высокий рост и столетье, которое, наверное, доживал он теперь, не потеряв ни одного из больших своих желтых зубов. С партией шел переводчик, и он стал допрашивать орочона, где здесь вблизи целебная грязь. Но старик только показывал желтые свои зубы и качал головой. Переводчик догадался, что болото, вероятно, священное и не должно быть доступным для людей чужого племени. Тогда геолог Степан Дементьев сказал: