В омут воспоминаний бесцеремонно вторглись посторонние звуки — я повернулся и открыл глаза.

На зеленом сукне бильярдного стола расположились мои мучители — черт и Дунька сидели друг против друга, поджав под себя ноги по-японски, облаченные в узбекские халаты, застираные, частично драные, на головах тюбетейки. Они по очереди макали в блюдце с прозрачной жидкостью небольшие куски съестного, пользуясь деревянными палочками для еды. Свет лампы над столом бил в глаза, я приподнялся на локтях и прищурился, чтобы лучше разглядеть мизансцену — позади блюдца ровно посередине стояла банка с грибами, верх посудины, вцепившись когтями в стеклянный край, оседлал гриф, с небрежно повязанной на шее арафаткой. Надпись на банке гласила — белые, маринованные, осень, 2008 год.

Привыкнув за последние дни к постоянный безобразиям, я, тем не менее, изумился и оторопело сел на диване — в нос ударил свежий запах спиртного. Гриф внимательно следил за движениями соратников, считал вслух количество грибов, которые они, макая в блюдце с водкой, по очереди отправляли в рот. Шарик органично смотрелся в роли третейского судьи, восседая чуть сверху на стеклянном троне. Счет был 243 на 358 в пользу Варфаламея, судя же по пустым банкам и бутылкам, состязание длилось пару часов, пока я дремал.

— Никитин проснулся, — слегка заплетающимся языком поприветствовала меня Дунька, — представляешь, этот пернатый шахид Варфаламею подсуживает.

— Я попросил бы, — отозвался Шарик, еле заметно качнувшись, — всему миру известен мой принципиальный взгляд на объективную неподкупность.

— Как же, как же, — крыса издавала булькающие звуки набитым ртом, не переставая жевать, при этом косилась в мою сторону, — Варфаламею два десятка скостил, после семидесяти сразу девяносто первый пошел, а мне сто двенадцать четверть часа повторял, заклинило его, бубнил одно и то же число, как по дереву стучал — дятел саблезубый.

— Дуня, — перебил ее черт, ласково улыбаясь, — какие счеты между старыми друзьями, тем более, что ты все равно продула. Время вышло.

После этих слов Варфаламея фейерверком взорвалась лампочка под потолком, гриф стал во фрунт, повернул голову в сторону победителя и расправил крылья на манер орла из немецкой военной кинохроники. С внутренней стороны на перьях переливались огнем окончательные цифры пьяного единоборства — 417 на левом крыле супротив 245 на правом. Дунька, что удивительно, спорить не стала и примирительно махнула ладошкой в сторону черта.

— Вы аккуратней с провиантом, — я кивнул в сторону пустых банок, хаотично рассыпанных на бильярде, точно огромные капли дождя по зеленой лужайке, — такими темпами вы кладовую Решетова за неделю опустошите.

— Не бери в голову, он нам еще спасибо за это скажет. Мы вернем ему цель в жизни, — парировала крыса, — а то бродит по дому, как тень отца Гамлета, не знает чем заняться. Фельдмаршал от консервирования.

— Кстати о военных. Зачем крик подняла, будто тебя резали? Где ты спецназ углядела?

— Обозналась я, черти перед глазами пляшут постоянно. Фельдшер давно очки прописал, да все не соберусь, подходящую оправу подыскиваю. Вот и маюсь сослепу, оттого нервы не в порядке, чуть что, плачу, — крыса пьяно всхлипнула, получилось очень натурально.

— Сбежали, бросили меня в ответственный момент, еще «сотоварищи» называются. Я думал, ты, Варфаламей, ринешься в бой — схватишь связку пузырей со стола, вспрыгнешь верхом на Дуньку, вместо папахи Шарика на голову натянешь, да закидаешь недругов коктейлями Молотова, а остатки вражеской милиции обратишь в бегство, рубая бутылкой, как шашкой, направо и налево. У тебя складно ею махать получается, чуть что, из ножен достаешь, и усы как у Буденного — подкрутить малость, вылитый.

— Какая чудную картину Никитин изобразил, — Дунька сжала лапки в истоме, — Варфаламей в воинственном экстазе, верхом на мне. У меня аж в грудях защемило.

— Двести сорок пять — Дунька ягодка опять, — продекламировал гриф, перелетел с банки на край блюдца и сунул клюв в водку. Варфаламей, как верного пса, погладил грифа по голове.

— Ты вчера пенял, что соратники без спросу влезли в ваш продуктивный разговор с Бессоновым, — черт улыбнулся мстительно, покручивая кончики усов, — мы сделали далеко идущие выводы из своего ошибочного поведения, и, посовещавшись, единогласно решили предоставить право разбираться с казенными людьми по твоему усмотрению. А ты даже со стула не встал.

— Никитин просто утомился, день выдался тяжелый, — вступилась Дунька, — я смотрела в его скорбные глаза и плакала — в них, как в колодце отражалась печаль отринутой души.

— Может я последовал мудрому совету и плюнул на все, — возразил я черту.

— Занимательная штука вырисовывается — из всех вариантов ты выбрал бездействие — сидел и хлопал ушами, пока генерал не заявился.

— Вас не поймешь — вчера упрекали, что я удрал, сегодня, что остался. Уж как-нибудь определитесь с претензиями — складывается впечатление, что вы придираетесь по пустякам.

— Мон ами, какие нарекания, разрази меня усталость и прихлопни сверху топ моделью. Я лишь высказываю легкое недоумение, удивляясь странной закономерности — любое твое действие сводится к неучастию, будто твоя основная задача — минимальное сотрясение воздуха. Сложил пирамиду из карт и боишься лишний раз вздохнуть. Даже генералу про нас разболтал в надежде, что он решит все проблемы, пока ты дрыхнешь на диване. Думаешь, он тебе поверил?

— Чего ты меня об этом спрашиваешь, генерал двумя этажами ниже, сходи и выясни. Касаемо карточной пирамиды, мне категорически нравится моя жизнь, — соратники после этих слов покатились со смеху, будто им рассказали свежий анекдот, я поправился. — Скажем так — устраивает моя жизнь. Как только вы возникли из ниоткуда, она стремительно покатилась в тартарары. Мне предъявили свидетельство о смерти, потребовали измениться в одночасье, но я не могу прыгнуть выше головы, потому что восемнадцать дней это не срок — беременность у крысы длиться дольше, вот хоть у Дуньки спроси. Заладили — сдохнешь скоро, сдохнешь скоро… какая вы нечистая сила…

— Ошибаешься. Мы чистая сила, — фыркнула крыса с гордостью, вдохнула поглубже воздуха, видимо для длинной отповеди, но черт прикрыл ее рот ладошкой.

— Вы только стращать умеете, — продолжал я, — Где искушение, где соблазн, я спрашиваю? Где чугунок с золотом под кроватью, как у сторожа Никодимова?

— Жизнь — главный соблазн, — возразил Варфаламей, — она стоит на кону.

— Я ее на кон не ставил, какой бы никчемной она ни казалась. Взгляни на все посторонними глазами — я живу в замкнутом мире перед монитором, появляетесь вы на принтере, выволакиваете на свет весы, на одной чаше смерть, на другой жизнь, правильно?

— Близко к оригиналу.

— Жизнь дерьмо и смерть дерьмо — чтобы жизнь перевесила, надо на ее чашу еще что-нибудь поставить к качестве бонуса. А то получается — проиграю сдохну, выиграю — ничего не случиться. Где логика?

— Логики, как я тебе уже говорил, нет. Но зерно в твоих словах присутствует, — согласился черт.

— Разведка, не разведка, но на базар я бы с Никитиным пошел — торговаться он умеет, У тебя случаем евреев в родне не было? — спросил Шарик с нескрываемым интересом.

— Увы, обрадовать нечем. Хотя, чем черт не шутит, — мне не хотелось разочаровывать грифа с его неарийской прабабушкой.

— Можно узнать запросто. Давайте возьмем у Никитина слюну с десны и в пробирку, а Шарик смотается в Америку по-быстрому и притаранит анализы ДНК. Поглядим родословную, — предложила Евдокия.

— Ты, Дунька, сдурела — в какую Америку? Я ж там в розыске, мой портрет в каждом полицейском участке на видном месте, награда за отстрел — мильон инвалютных долларов.

— А не надо было гадить на голову президента Франции, — внезапно заорала крыса, будто весь вечер ждала, с кем бы пособачиться, — тогда бы летал бизнес классом легально, пил бы дайкири в полете, хрустел чипсами.

— Я неспелой кукурузы в тот день объелся, прихватило внезапно. Пролетал как раз над Вашингтоном, откуда ж мне знать, что Жак Ширак прибыл с официальным визитом.