— Звучит несколько цинично, тебе не кажется?

— Старик, я ведь книжек больше не пишу, а торгую литературой оптом и в розницу. Хотя, знаешь, — в Петькином голосе послышались ностальгические ноты, — пока ты бухал, я купил квартиру в новом доме, познакомился с соседкой и думаю, как ей представиться? Сказался писателем, и книжку ей при следующей встрече подарил с дарственной надписью. Кстати, еле откопал в залежах макулатуры. Так она теперь, каждый раз меня увидев, светится от счастья, будто я пуд золота. Сосед писатель — звучит гордо, не то что заурядный барыга купи-продай.

— Может ты ее очаровал как самец и писательство твое совершенно не причем.

— Не угадал, старичок, она уже не в том возрасте, чтобы мужиками прельщаться. Просто лучи чужой славы, пусть и такой никчемной, как моя, согрели ее мимоходом. Я вырос в ее глазах, но и она подросла вместе со мной. Это тебе в подтверждение, что на очках Пелевина можно заработать нехилые очки, пардон за тавтологию, — он замолчал неожиданно и добавил.

— А впрочем, все это гнилой базар, Старик.

От такого перехода в конце я даже опешил, посмотрел на Петруччо, на его довольную рожу и понял, что последние десять минут он откровенно валял ваньку, проверяя меня на вшивость. А я в очередной раз купился, повелся на провокацию, заглотив в качестве наживки ржавую блесну умных сентенций, высказанных с проникновенным доверием в голосе.

— Сволочь ты Сапог, как был засранцем, так и остался.

Петруччо, не только загрохотал пустым ведром, как у морга, но и заухал огромным филином, похлопывая себя по животу от удовольствия. Стая голубей у входа испуганно взметнулась в воздух. Странно, вроде на кладбищах раньше только вороны столовались.

— Кстати о засранцах, — Петька никак не мог унять смех, говорил, будто сплевывал, слова слетали с его губ шелухой от семечек, — хочешь узнать, кто со мной тогда насрал на стол географичке?

Раньше мы часто пытали Сапога на предмет сообщника по безобразию, но он молчал, как гранитный утес, в зародыше пресекая любые расспросы. Любителей биться головой о стену среди нас не было, поэтому попытки докопаться до истины становились единичными, не чаще раза в год, подогретые парами алкоголя. Само упоминание о случившемся обычно артикулировалось настолько иносказательно, что иные пришлые товарищи в компании даже не понимали за столь туманными намеками, о чем идет речь.

Сегодня Сапожников решил собственноручно приоткрыть завесу тайны, значит, именно нынешний день имел прямое отношение к давнему происшествию. Я оглянулся на кладбищенские ворота, посмотрел на приближающуюся Татьяну — она ходила договориться насчет священника — пазл в голове у меня моментально сложился — ну конечно же, это был Мишка, иначе зачем играть в молчанку столько лет. Да уж, решаешь задачку, ломаешь голову, а достаточно заглянуть в конец учебника, так сразу ответ становится настолькоочевидным, словно все время вертелся на языке — Мишка, а кто ж еще?

— Неужели Танька? — спросил я, вложив в интонацию всю наивную простоту, на которую был способен.

Сапог взглянул на меня, как на законченного дебила, но его разочарованное изумление длилось не больше пары секунд. Он снова захохотал и погрозил мне пальцем.

— Уел. Один — один. Счет ничейный.

Священник пришел минут через пятнадцать, после того, как гроб с телом Михаила Кривулина предали земле, попросту говоря, зарыли. Мишку положили в могилу бабки, выкопанный памятник которой привалился к ограде с внешней стороны. До самой ограды можно было добраться довольно-таки замысловато извилистой тропкой — вдвоем не разойтись, поэтому мы стояли в метрах тридцати на аллее, если так можно назвать неширокую дорогу на кладбище. Лысые деревья вокруг будто застыли в трауре, слегка покачивая ветвями, я поднял голову к небу, перевел взгляд на исполинскую ель, мрачной зеленью оттеняющую небосвод и увидел на нижней ветке трех придурков, расположившихся рядком. На Дуньке была короткая шубка непонятного меха, длинные черный лакированные ботфорты, как у немецкой порнодивы конца прошлого века, Варфаламей был одет то ли в турецкий кафтан, то ли в лапсердак с меховой оторочкой, но чуднее всех выглядел Шарик — шея его была трижды обмотана длинным коричневым кашне, концы шарфа сползая вниз, уходили крест накрест под крылья и по всей видимости были завязаны узлом на спине птицы. Он напоминал мальца, вырвавшего из любвеобильных рук бабушки в процессе одевания, позабыв в горячке надеть портки. Дунька с чертом оживленно беседовали, свесив ножки, а гриф выглядел дозорным, стоящим с краю на стреме, в напряженном внимании всматривался куда-то вниз не мигая и не поворачивая головы, вперившись в одну точку. Я попытался выяснить, за каким объектом на земле так целенаправленно следит гриф и обнаружил молодого человека лет тридцати в черном полупальто, стоящего чуть в стороне от остальных людей, сосредоточенно наблюдавшего как священник служит панихиду, помахивая кадилом. Молодой человек словно почувствовал, повернул в мою сторону голову, и мы встретились глазами. Мне стало неловко, а человек в половинке пальто обрадовался, будто ждал, когда я его замечу и направился в мою сторону, держа руки за спиной, расслабленной походкой скучающего туриста.

Не дойдя до меня двух шагов, молодой человек остановился, поздоровался, не вынимая рук из-за спины.

— Бессонов, следователь, веду дело, так сказать. Рад познакомиться с лучшим другом покойного.

— Это вам покойник сказал?

— Что сказал?

— Что я его лучший друг.

— Ах, вот вы о чем, — засмеялся следователь, — нет, дочка, Анна Михайловна проговорилась. Как ваше самочувствие Василий Иванович?

— Значительно лучше, чем у лучшего друга по версии дочки. Хотя об истинном самочувствии уже не спросишь виновника торжества по вполне понятным причинам.

— Ну, кто виновник, позвольте уж мне судить, это моя прерогатива, как никак, — снова засмеялся Бессонов, — Я вам позвоню на этой неделе. Вы же дома будете, надеюсь?

Если бы у него была шляпа, он бы ее приподнял, прощаясь. Повернулся и ушел быстрым шагом.

— Вот ведь скотина. Со мной он так не разговаривал, — фыркнула Танька в удаляющуюся спину, — Как он еще не добавил — за сим кланяюсь с почтением.

— Больше бы подошло — не смею задерживать. Пока не смею задерживать, — улыбнулся Петруччо, — зря ты с ним, Старик, быковал. Не лезь на рожон. Будь хитрее.

— Да пошел он, еще и здоровьем моим интересуется. Наверняка уже выяснил все про мое житье — бытие.

— Я вот что подумал, если служивый будет сильно наседать, я Генерала подключу. Тесть у меня обожает шашкой махать. Запросто может заглянуть к Бессонову в кабинет и так гаркнуть «Смирно!», что на портрете Путина висящего на стене над следовательским столом стекло мелкими трещинами пойдет.

— Горлом сейчас никого не возьмешь, иное в цене, — Танька похлопывала перчатками по ладони, думая о чем-то другом.

— Ха, у Генерала один из учеников в большие люди выбился. Он сейчас пинком любые двери открывать может, ежели захочет.

— Кстати, как он сам-то? — спросил я Петруччо.

— А что ему сделается, Здоров, как бык, не пьет, не курит, сидит в архивах, кропает книгу по истории то ли марксизма, то ли масонства, а для души у одной колдуньи подрабатывает.

— Свечи что ли зажигает?

— Скажешь тоже. Она на телевидение экстрасенсом подвизалась, так Генерал для нее тексты вещие пишет и звезды расставляет в нужном порядке соответственно планам. Хочешь, тебе прогноз на будущее сбацает.

— Вот уж уволь от такого счастья, — отмахнулся я, — не верится мне во всю эту фигню.

— Зря, я наоборот верю во все — в гороскопы, в зеленых человечков, в летающие тарелки…

— Ты же вроде в Бога веришь, — удивилась Танька.

— И в Бога частично, — подтвердил, перекрестившись, Петруччо.

— Как это, частично? — не удержался я.

— А по праздникам, — засмеялся Сапог, крайне довольный собой.