С самого начала обеда он был весел, любезен, но тут вдруг сделался грустен, мрачен, и отчаяние сквозило в каждом его слове.
— Всё, чего желал я, — продолжал Потёмкин, — все прихоти мои исполнялись как будто каким-то очарованием. Хотел чинов и орденов — имею. Любил играть — проигрывал суммы несчётные. Любил давать праздники — давал великолепные. Любил дорогие вещи — имел их столько, сколько ни один частный человек не имеет так много и таких редких. Словом, все мои страсти выполнялись в полной мере...
Он ещё раз обвёл взглядом своих гостей, вдруг поднялся, схватил со стола дорогую венецианскую фарфоровую тарелку, бросил её с силой на пол, разбив вдребезги, кинулся в свою спальню и запёрся там. И никакой силой нельзя было вытащить его оттуда. Гости продолжали веселиться на роскошном празднике, словно бы тут и не бывало князя, жалея лишь об одном: не придётся испросить милости и почести.
Несколько дней князь не выходил из комнаты, валяясь на мягких диванах в широчайшем бархатном халате, нечёсаный, нестриженый, неумытый.
Эти припадки меланхолии повторялись у Потёмкина довольно часто, но всегда кончались одним и тем же: князь приказывал подавать ему грубую солдатскую форму, садился в рогожный возок с продранным верхом и дни и ночи скакал туда, куда призывало его несчётное количество дел...
Крайности были у Потёмкина и в одежде. Часто ходил он в затрапезном халате, под которым ничего не было, даже иностранных министров принимал в этом наряде, превосходя надменностью всех вельмож и министров двора её императорского величества, то вдруг облачался в суконный солдатский топорный мундир, а то приказывал принести ему платье, на котором было нашито столько бриллиантов, что они затмевали сияние свеч. Один эполет на парадном платье Потёмкина стоил четыреста тысяч рублей, а пуговицы и пряжки на башмаках доходили в цене до нескольких тысяч. Эта чисто азиатская роскошь сменялась у Потёмкина грубой одеждой с дырами и заплатами, одна крайность переходила в другую.
Его стол считался самым изысканным и самым роскошным в Петербурге. Устрицы, паштеты, парижские трюфели, ананасы — всё это громоздилось на столах, предназначенных для самых важных обитателей столицы. Но усевшись в дрянной возок, скача по кочкам и колдобинам десятки вёрст в день, Потёмкин предпочитал всему чёрный хлеб с чесноком да неизменный квас, которого выпивал по нескольку бутылок в день.
Турецкая война застала его в такой вот меланхолический период, когда Потёмкин был в отчаянии и безысходной тоске, ничем не занимаясь и лишь без конца обращаясь к Богу.
А Турция сразу после путешествия Екатерины на юг, в июле 1787 года послала России ультиматум, словно бы вызов северному соседу, и посла России в Константинополе Булгакова заключила в Семибашенный замок. Это была война.
Ещё во время путешествия Екатерины светлейший беседовал с французским послом в Петербурге графом де Сегюром о полном разделе Турции, и этот разговор тоже стал предметом опасений и возмущения Порты. Граф Сегюр писал в Версаль:
«Мы так привыкли к тому, что Россия легкомысленно бросается в самые рискованные предприятия и счастье при этом неизменно помогает ей, что рассчитать будущие действия этой державы по правилам политической науки невозможно...»
Французы, как могли, помогали Турции, высылая своих военных комиссаров в Порту, инструкторы этой страны наставляли турецкие орды, чтобы сражаться с Россией Порта могла эффективно. Австрийский император Иосиф Второй тоже сделал всё для того, чтобы война разразилась. Он непременно хотел урвать кусок и для себя.
Французский посланник не раз призывал Иосифа не подливать масла в огонь, не поддерживать милитаристские настроения Екатерины, но Иосиф легкомысленно отвечал ему:
— Чего же вы хотите? Эта женщина в исступлении, вы это видите сами, надо, чтобы турки уступили ей во всём. У России множество войска, воздержанного и неутомимого, с ним можно сделать всё, что угодно, а вы знаете, как низко ценят здесь человеческую жизнь. Солдаты прокладывают дороги, устраивают порты в семистах милях от столицы без жалованья, не имея даже пристанища, и не ропщут. Императрица — единственный монарх в Европе, действительно богатый. Она тратит много и везде и ничего не должна. Её бумажные деньги стоят столько, сколько она хочет...
Но Иосиф глубоко ошибался, слишком высоко оценивая состояние русского войска. Все собранные Потёмкиным в Крыму солдаты годились только для парадов, и хотя светлейший ввёл в армии новое обмундирование, свободное и простое, заменил букли стрижкой в кружок, отменив заплетание кос, завивку буклей, посыпание их мукой и смазывание салом, но боевая подготовка войска была чересчур облегчённой. Солдаты не умели стрелять, не могли производить манёвры, не хватало пушек, снарядов, пуль, а голодать эти солдаты уже привыкли — никогда не было достаточного подвоза продовольствия и боеприпасов.
Что и показала начавшаяся война — турки очень скоро завоевали славу побед над русскими. Поражения стали для Потёмкина ещё одной каплей в его меланхолическом настроении. Он даже писал Екатерине, что надо немедленно эвакуировать Крым, сдаться на все условия турок. Понимал Потёмкин, что эскадра, выстроенная из гнилого дерева, недолго выдержит натиск врага, а плохое снабжение и недостаточная подготовка солдат сделают своё недоброе дело.
Но Екатерина возмутилась. На это скорбное письмо Потёмкина она ответила хорошим советом — взять Очаков.
— Возьми Очаков и тогда увидишь, что осядут турки, как снег по степи после оттепели, да поползут, как вода по отлогим местам...
И Потёмкин восстал духом. Он был фельдмаршалом в этой войне, он руководил всеми силами на юге России, но он не забывал и о том, что Алексей Орлов отказался командовать Черноморским флотом — знал герой Чесменской битвы, чего стоят корабли Потёмкина.
Сомнения людей, ненавидевших Потёмкина и всеми силами старавшихся очернить все его начинания, казалось бы, были оправданными. Черноморская флотилия под командованием Войновича почти вся погибла, и не от ратных дел, а только от бури.
Потёмкин приказал Войновичу: «Произвести дело, хотя бы всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем Вашим офицерам. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем пропадать...»
Но эскадру Войновича истребили не турки, а буря. Это так ударило по Потёмкину, что он не выходил из своей меланхолии и отчаяния несколько недель. Тогда же отправил он императрице ряд писем, в которых просил своей отставки от армии, поскольку не уберёг эскадру, стоившую стольких забот и жертв отечеству. Эти отчаянные письма свидетельствуют, до какой степени пал духом полководец.
Екатерина выказала тут более бодрости духа. Она ободряла светлейшего и говорила всем: «И честь моя и собственная княжая требуют, чтобы он не удалился в нынешнем году из армии, не сделав какого-либо славного дела, хотя бы Очаков взял»...
А уж по поводу бури, погубившей Черноморский флот, она писала Потёмкину:
«Сколько буря была вредна нам, авось столько же была вредна и неприятелю. Неужели, чтобы ветер дул лишь на нас? Ты упоминаешь о том, чтобы вывести войска из полуострова. Я надеюсь, что сие от тебя письмо было в первом движении, когда ты мыслил, что весь флот пропал. Приписываю сие чрезмерной твоей чувствительности и горячему усердию: прошу ободриться и подумать, что добрый дух и неудачу поправить может. Всё сие пишу к тебе, наилучшему другу, воспитаннику моему и ученику, который иногда и более ещё имеет расположения, чем я сама, но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова. Ни время, ни отдалённость и ничто на свете не переменят мой образ мыслей к тебе и о тебе...»
Императрица всё ещё верила в Потёмкина, в его решительность и энергию.
Впрочем, Потёмкин даже перед несдающимся Очаковом не забывал развлекать себя. Его роскошная ставка гремела музыкой — итальянский композитор Сарти сочинял для светлейшего оратории, прерывавшиеся громовыми залпами орудий. Гости же, которых собирал Потёмкин на недели и месяцы, поглощали безумное количество изысканных блюд, и за ними светлейший отправлял ежедневно курьеров в Париж. Иногда, правда, не только трюфели и устрицы доставлялись из других стран. Какие-нибудь башмачки для возлюбленной, а то и чудесные ленты привозились теми же курьерами. А возлюбленных у Потёмкина было бесчисленное множество. Женщины, несмотря на войну, слетались в его ставку и пользовались моментами, чтобы выпросить милостей, денег, земель, крестьян. Он не скупился...
