Он покачал головой, и в глазах его наконец появилось выражение горя и зажатого гнева.

   — Значит, семь лет воевали, довели Фридриха едва не до самоубийства, а теперь ему же и подчиняйся...

Репнин опустил голову, и слёзы едва не закапали с его щёк.

   — Видно, в день тезоименитства всё и произойдёт, — добавил он, всё не поднимая головы. — Устранит Екатерину, а нас погонит воевать с Данией. И к чему, зачем так Отечество утеснять?

Этот его вопрос был явно риторический, и княгиня поняла, что он ждёт от неё утешения, её твёрдого слова, что такое не случится. А как не случится, если всё уже готово...

Значит, через три дня в Петергофе, во дворце, при всех генералах и знатных людях, произойдёт переворот в пользу Елизаветы Воронцовой...

   — Что ж делать, — сказала Дашкова не так решительно, как хотелось бы Репнину, — будем и мы ждать, чем всё закончится. А только я не поеду на этот раз в Петергоф, хоть мне и прислали уже приглашение...

Она помолчала, потом вспомнила, что на часах всего лишь раннее утро, и посоветовала Репнину:

   — Поезжайте домой, отдохните, а после заезжайте к Никите Ивановичу Панину: уж он-то что-нибудь да придумает...

   — К сожалению, мой дядюшка чересчур холоден и ленив, чтобы предпринимать что-то, — грустно усмехнулся Репнин, — да и срок очень уж мал, никто ничего не успеет сделать...

И всё-таки княгиня выпроводила Репнина с неясной надеждой: вроде и не открывается она, а возможно, и у неё есть какие-никакие ходы-выходы, на то она и умница, и определённо держит сторону Екатерины — императрицы...

Эти три дня до парадного обеда в Петергофе княгиня не знала покоя. То и дело приказывала она запрягать лошадей, садилась в карету и объезжала тех, с кем ещё не успела переговорить, кому ещё не рассказала последние новости. Чаще всего виделась она с Никитой Ивановичем Паниным, горячим сторонником Екатерины, воспитателем её сына, Павла. С Екатериной Панин много разговаривал о её судьбе, о России, которую потянет в сторону Пруссии новый император, о будущем наследника. Но эти разговоры словно были прикрыты лёгкой вуалью — вроде бы и разговоры, да все какие-то академические, теоретические, никак к практике не применимые. Лишь с июня, когда уже начали вовсю прорисовываться планы Петра, когда стало ясно, что новый император заменит всю гвардию своими голштинцами и вовсе упразднит её, а то и пошлёт воевать за кусочек земли — Голштинию — с Данией и поставит ещё русские войска под руку Фридриха, — разговоры с Екатериной стали принимать всё большую определённость и форму практических планов. Сначала Панин предлагал арестовать Петра в Зимнем дворце, как некогда арестовала Елизавета Анну Леопольдовну, и потом заключить его в Шлиссельбургскую крепость. Но Пётр уехал в свой любимый Ораниенбаум, и эта часть плана отпала сама собой. Значит, надо арестовать Петра в то время, когда он поедет к войскам, направляющимся в Данию...

Но даже и тогда, когда продумывался этот план, было в нём что-то холодное и ленивое, как сам Никита Иванович. И теперь оставалось всего три дня, и всем планам заговорщиков настал бы конец. Тут нужны были действия, и действия самые решительные и, может быть, даже несколько необдуманные.

Накануне переворота они с Никитой Ивановичем Паниным сидели в тёплом полусумраке вечера в гостиной зале, пили чай из пышущего самовара и толковали всё об одном и том же — о перевороте.

Вошла служанка и скромно объявила:

   — Какой-то поручик стучится, просил сказать...

Княгиня сразу нахмурилась, Никита Иванович подозрительно сощурился.

Вообще-то Екатерина Романовна почти не общалась с гвардейцами, если не было на то оснований, — зналась же она только с родовитыми военными, и все они были хорошо ей знакомы, но поручиков среди соучастников не было.

Но она сделала приглашающий жест, и в комнату, нагнувшись под низкой притолокой, ступил высоченный поручик в мундире Преображенского полка, с удивительно чистым, белым и красивым лицом.

Княгиня никогда его не встречала, и первое, что она подумала, было: «Дожила, всякая низость в мой дом тащится...»

Но военный представился:

   — Поручик Преображенского полка Григорий Орлов...

И княгиня увидела одобрительную улыбку на лице Никиты Ивановича Панина. «Знает он его, видимо», — подумалось ей, и она приглашающим жестом усадила поручика за самовар.

   — Вероятно, вас прислали с каким-нибудь сообщением? — немного резковато спросила она.

Григорий прищурился, несколько раз поглядел то на Дашкову, то на Панина, потом так же резковато, как и княгиня, ответил:

   — Говорят, вы всё знаете, потому и к вам направился я сам. А новость важная: Пассек арестован...

Княгиня задохнулась, но вежливо налила полную чашку чаю и подвинула её к поручику.

Она молчала. Говорил Панин:

   — А причина ареста?

   — Никто не знает, арестован, говорят, по приказу императора...

Княгиня подняла глаза на Панина. Ведь это провал! Пассек — один из активнейших участников заговора, если он расскажет всё о нём на следствии — тут же покатятся головы...

   — Я думаю, что он может быть арестован по какому-нибудь поводу из-за недостатков в полку. Может быть, даже по причине недисциплинированности, — сказал Панин. — Наш император любит порядок, — глубокомысленно завершил он.

   — Может, и так, — покладисто согласился молодой красавец, отпил глоток чаю и заторопился.

Княгиня не встала, чтобы проводить его, а он слегка поклонился им и выскочил за порог...

   — Что вы думаете? — обратилась Дашкова к Панину.

   — Нельзя же всё ставить в зависимость от нас. Жизнь идёт...

   — Вы так и не поговорили с Разумовским? — спросила княгиня.

Панин пошевелился в мягком кресле и, вздохнув, ответил:

   — Думаю, что в этом и нет нужды. Гетман и сам ненавидит императора, издевается над ним, так и бросает остротами, а бедный Пётр их не понимает и ценит Разумовского больше прежнего. Думаю, что хитрый хохол молчит и втихомолку работает на императрицу. Он в неё был влюблён, ещё когда она была великой княгиней, а уж теперь и вовсе действует так, чтоб комар носа не подточил...

«Как же он был прав, этот умнейший и ленивейший человек!» — много позже вспоминала Екатерина Романовна. К Разумовскому в тот вечер тоже явился один из Орловых, младший брат Фёдор, и тоже рассказал ему про арест Пассека. Но был откровеннее, чем Григорий Орлов у княгини, уехавший сразу из её дома под присмотр флигель-адъютанта Перфильева, шпиона и доносчика императора, и даже сел играть с ним в карты. Фёдор высказал всё, как было условлено: завтра на рассвете Орловы привезут императрицу в казармы Измайловского полка и провозгласят императрицей-самодержицей...

И никакого ответа не дождался Фёдор. Разумовский не произнёс ни единого слова, но по уходе Фёдора позвал Тауберта, начальника типографии, и приказал ему отпечатать манифест о восхождении на престол Екатерины. Тот пытался было протестовать, но Разумовский возразил, что Тауберт и так много знает, а значит, обе их головы всё равно что в закладе и потому манифест должен быть к утру отпечатан. Тому ничего не оставалось делать, кроме как покориться...

А на рассвете Кирилл Разумовский собрался, оделся в свой полковничий мундир Измайловского полка, сел на вороного скакуна и помчался к казармам своего полка...

Он немножко опоздал — уже шла присяга, принимал её седенький полковой священник, солдаты, взволнованные и радостные, кричали поминутно: «Ура нашей матушке-императрице!» — а Екатерина стояла в плохонькой коляске и подавала солдатам руку — они целовали её и кричали громче прежнего.

Увидев своего полковника верхом, солдаты затихли: что скажет, что сделает их командир?

А командир упал на колени перед Екатериной и поцеловал ей руку...

Спустя много лет после переворота 28 июня 1762 года княгиня Дашкова в своих «Записках» преувеличила свою роль в этом событии как только могла. И будто бы знала она, что Орловы собираются привезти императрицу на рассвете 28 июня в Петербург из Петергофа, и что сама давала распоряжение Орловым привезти императрицу, и что упрекала их за нерасторопность и нерадивость...