Понятовский ещё пытался сопротивляться, сказываясь больным и перенося сроки своего отъезда, но конец всей этой любовной интриги был заранее предрешён, потому что на сцену выступили факты, недостойные великой княгини. Слишком уж часто подвергала она себя опасности, предписывая Бестужеву, как следует ему вести себя во всей этой истории. Но боялась Екатерина только одного — как бы черновик указа, состряпанного Бестужевым, не попал в руки Елизаветы, а этот указ об изменении престолонаследия мог стать роковым для великой княгини.

Нежным и трогательным было последнее свидание влюблённых. Екатерина то и дело вытирала набегающие слёзы, а Понятовский неслышно прижимался губами к солёным каплям.

В последний раз собрались они, все четверо, в опочивальне Екатерины. Даже Пётр выразил своё сожаление по поводу того, что так грубо и требовательно наложен запрет на их весёлые вечерние пирушки. Но скандал есть скандал — шокированы не только сама Елизавета, императрица, и придворные, шепчущиеся по углам, но и все иностранные министры, состоящие при русском дворе. И потому то, что хорошо для частных лиц и никого не беспокоит их поведение или странные поступки, отражается по-иному и властно вторгается в жизнь людей высшего круга, призванных руководить страной, народом. Все эти мысли Пётр высказывал в продолжение всего вечера, последнего свидания вчетвером...

Елизавета лишь поглядывала на своего щупленького и раскрасневшегося любовника, сбивчиво объясняющего Понятовскому свою позицию, и мельком обводила глазами огорчённых Понятовского и Екатерину. Больше не придётся им посиживать вот так вчетвером, не думая ни о чём, болтая и пересмеиваясь, весело обгладывая нежные куриные косточки и проливая ананасный сок на углы губ и подбородки. И никогда ещё не видела рыжая и рябая Елизавета такой печали в глазах Екатерины и втихомолку радовалась, что её соперница так огорчена и то и дело вытирает слёзы.

И в последний раз сказал при расставании Пётр:

— Ну, дети мои, теперь вы сможете распрощаться, а мы потихоньку удалимся.

Он схватился за полный локоть Елизаветы и, поддерживаемый ею, нетвёрдо встал на ноги.

Екатерина даже не заметила, когда они ушли, — она вся была во власти горестных дум. Почему, ну почему так получается — все, кого она любит или любила когда-либо, удаляются от неё, уезжают или высылаются из страны, и снова остаётся ей одна политика, а без любви она так скучна...

Их последние объятия не были исполнены нежной страсти — их заменили горестные уверения в бесконечной любви, страстные признания в том, что сердце останется рядом с любимой и любимым, слова лились потоком, как и прощальные горькие слёзы.

Последний приём у императрицы был холоден и скучен. Императрица бесстрастно выслушала уверения Вильямса в том, что лучшего друга, чем громадная великолепная Россия, у Англии нет и быть не может, молча дала поцеловать руку низко склонившемуся Понятовскому, в душе недоумевая: и что нашла Екатерина, её невестка и племянница по Петру, в этом невзрачном, невысоком, без блеска и шарма полячишке, да так, что она, императрица, сама вынуждена была вмешаться, чтобы погасить костёр скандала в молодом дворе.

Впрочем, она переводила взгляд на своего нынешнего фаворита, Ивана Шувалова, и должна была в душе признаться, что и он тоже не блещет и сверкает, хоть и мил ей и заменил собой всех, кого она когда-либо отмечала. Её проницательный и зоркий глаз подметил и то, о чём ей постоянно говорили, но во что она никак не хотела поверить: Иван Шувалов постоянно задерживался взглядом на великой княгине, словно не прочь был совместить две свои привязанности — и к императрице, и к великой княгине, чтобы не остаться обездоленным, когда умрёт она, Елизавета. Тиски ревности схватили горло императрицы, и она вдруг резко обернулась к Ивану. Глаза её метали громы и молнии, и нынешний любовник императрицы тотчас понял, перед какой бездонной пропастью он стоит, и кинулся лобызать полную, всё ещё белую руку своей повелительницы.

— Ах, как ты прекрасна, Лизетта, — пробормотал он, — ты всю жизнь останешься в моих глазах всё той же прелестной принцессой, какой я мечтал увидеть тебя в своих страстных объятиях...

Подобный вздор он всегда молол часами, и Елизавета заслушивалась льстивыми словами, в которых она находила подтверждение тому, что красота её всё ещё совершенна, что бесчисленные притирания, мази и кремы всё ещё сохраняют ей белоснежный цвет лица, а полная шея и грудь вызывают в мужчинах страстное томление.

Потому и растаяло её сердце, и снова не поверила она шепоткам и наговорам на Ивана. Нет, разве может её невестка сравниться с нею, признанной красавицей, разве так же блестяще выглядит она в мужском костюме, как она, Елизавета? И она снисходительно кивнула Понятовскому, отпуская с прощальной аудиенции английского посла и его помощника...

Как ни старалась Екатерина удержать Понятовского в Петербурге, как ни умоляла Бестужева, как ни любезничала с великим князем, ей всё же не удалось это. Слишком уж многие интересы и многих стран были стянуты к этому белокурому поляку, сумевшему влиять на политику России в отношении Франции и Англии, а также работать в пользу своих дядей, князей Чарторыйских, в Польше. И его выдворили...

Екатерина немало плакала. Теперь ей не с кем было отвести душу в романтических разговорах о самых разных вещах. Великий князь тоже охладел к жене, раз она уже не могла доставить ему удовольствие полюбоваться собственными благими намерениями. Пётр теперь мог себе позволить быть к Екатерине безжалостным и суровым, обвинял её в том, что, отправляясь в свои поездки, она забирает с собой фрейлин, а значит, не даёт ему возможность проводить время с Елизаветой Воронцовой. Словом, горизонт Екатерины затянулся тёмными тучами, словно бы, уезжая, Понятовский забрал с собой и солнце, и безмятежность чувств, и даже мир и лад в великокняжеской семье.

И снова глядела Екатерина в облетающий листьями парк, считала жёлтые кусочки ткани деревьев, и слёзы медленно наползали на её глаза.

Страстная любовь, романтическая наполненность её жизни сменились тоской и одиночеством, тягостными обязанностями и бесконечными воспоминаниями об ушедшем нежном чувстве. Она постаралась наладить переписку — через преданных людей, через артистов и музыкантов, приглашаемых ко двору, иногда через верных дипломатов Бестужева, но письма были редки, шли долго, и остывала на страницах писем эта страсть, от которой всё ещё оставались тлеющие угли...

Они долго писали друг другу, но приходилось таиться, выкраивать время у повседневной рутины в виде балов, концертов, светских раутов, спектаклей и музыкальных вечеринок, парадных обедов и ужинов, куртагов в обществе, самом близком к императрице, приходилось также придумывать способы отправлять и получать письма, прячась и оглядываясь.

Но письма — это лишь слабый отголосок живого общения, и Екатерина только вздыхала и лила слёзы над строчками посланий, дышащими искренней и неподдельной любовью. Но сквозь эти строки улавливала она и заботы своего возлюбленного: его большие долги, его неудавшиеся интриги, — и старалась помочь своему недавнему любовнику. Как ни странно, Екатерина была щедра и великодушна, всегда помогала тем, кто её любил и был ей дорог, и даже не ощущала никаких потрясений, когда к потоку нежностей присоединялись бесконечные просьбы. Наверное, так и надо было — у Екатерины много возможностей, а у Понятовского их нет...

Но беда никогда не приходит одна, и Екатерина почувствовала после скандала с Понятовским, что ноги её зависли над пропастью и один лишь шаг отделяет её от неминуемого падения.

Новая придворная интрига заняла всё время и воображение Екатерины. Русская армия победоносно шла по Европе, защищая, как всегда, интересы не России, а других государств, в частности Австрии и Франции. После взятия Мемеля, после блестящей победы при Гросс-Егерсдорфе, казалось бы, армия русской императрицы была готова к полному истреблению пруссаков Фридриха, и выдающийся полководец уже почувствовал себя на грани самого полного поражения, и настолько, что подумывал о самоубийстве.