Но Густав был фанатиком своей протестантской веры, и главным пунктом для него в брачном договоре была смена принцессой своей религии, крещение по лютеранскому обряду.
Екатерина же настаивала на том, что русская принцесса и за границей должна остаться православной, даже иметь свою часовню и своих священников.
Зубов и Морков не стали настаивать на этом пункте перед Густавом. Авось, когда уже состоится обручение, мальчик-король отступится, не посмеет пойти наперерез желаниям Екатерины.
Но мальчик-король остался твёрд, не подписал брачный договор, и Екатерина была вынуждена признать, что двое её доверенных людей оказались несостоятельными.
Она даже поколотила своей тяжёлой палкой Моркова, но дело было сделано, и Густав уехал.
Императрица слегла, и, наверное, это был самый тяжёлый момент в её жизни, если она не смогла противостоять такому молодому королю, как Густав, которому едва исполнилось семнадцать лет. Все эти события приблизили смерть великой Екатерины.
3
Было ещё совсем темно, когда дверь опочивальни Зубова распахнулась. На пороге стоял Захар Зотов, камердинер Екатерины. Он светил свечой и негромко взывал:
— Платон Александрович, проснитесь, государыне худо...
Зубов долго не открывал глаз — считал, что это только сон, что слова Зотова лишь продолжение какого-то кошмарного видения.
Но это был не сон. И Платона словно подбросило с кровати: нет, она не может умереть сейчас, когда он ещё не насладился всей своей властью, когда в Персию ещё не вошли войска Валериана, она ещё так молода, всего-то шестьдесят семь лет, она должна ещё прожить хотя бы лет десять—двенадцать.
Но руки сами хватали мундир, залитый золотом, ноги всовывались в тугие башмаки, а в сердце звенела тонкая струна: неужели, неужели...
Он выскочил в опочивальню Екатерины.
Грузное старое тело императрицы лежало на кожаном матраце посреди комнаты. Когда слуги вытащили её из уборной, где она лежала, привалившись к двери, их сил недостало, чтобы перенести её на кровать и устроить с удобствами. Притащили матрац и едва завалили на него грузное неподъёмное тело.
На коленях возле императрицы уже стоял Роджерсон. Он щупал пульс, приоткрывал опущенные веки, осматривал всё тело Екатерины.
Платон бросился на колени перед императрицей, и слёзы потоком залили его красивое, ещё смятое после сна лицо.
— Надо пустить кровь, — пробормотал Роджерсон.
— Нет-нет, — сразу встряхнулся Зубов. — Она может умереть...
— Она и так умрёт, — холодно ответил врач, — удар был в голову и смертелен...
Платон зарыдал.
Екатерина хрипела, пена толчками выплёскивалась из её приоткрытого рта, судороги сотрясали всё её большое грузное тело.
— Так вы говорите, нет надежды? — поднял глаза к Роджерсону Зубов.
Тот только молча покачал головой.
Зубов схватился за сердце. Он погиб, всё, чем он обладал, — всё это уйдёт, всё канет в неизвестность. Что делать, как быть, к кому обратиться за помощью?..
В комнату вошёл Николай Зубов, старший брат Платона.
— Быстро скачи в Гатчину, — поднялся с колен Платон, — предупреди наследника да не забудь передать, кто тебя послал...
Николай молча кивнул головой и выскользнул за дверь...
Возле тела императрицы, сотрясаемого судорогами, столпились придворные слуги, отирая пену на её губах, придерживая тело, готовое скатиться с кожаного матраца, сжимая её руки, взметывающиеся в конвульсиях. Платон вновь опустился на колени, слёзы ручьями стекали по его гладким щекам. Он различал край кожаного матраца, юбки Екатерины, то и дело открывающие её старческие отёкшие ноги, и видел перед собой лишь пропасть, черноту, неизвестность.
Вдруг он заметил пыльные тупоносые ботфорты, стоявшие рядом с телом, и понял, что приехал наследник и от этой минуты зависит вся его жизнь, всё его состояние. Правда, он был дерзок с Павлом, правда, иногда высказывал нелестные суждения о нём, но всё можно свалить на Екатерину: дескать, это она приказывала ему быть таким, и он послушно выполнял её распоряжения и советы.
Изогнувшись, как змея, он припал лицом к грубому солдатскому ботфорту Павла, залил слезами пыль и страстно забормотал:
— Простите меня, ваше высочество, простите меня великодушно!..
Павел скосил глаза на Зубова, обнимавшего его сапоги. Ах, как же хотелось ему в эту минуту ударить со всей силой в это гладкое красивое лицо, прямо бы концом сапога, да так, чтобы красной краской расцвела ссадина на этом лице!
Но он сдержался. Мать корчится, умирает, Роджерсон точно сказал ему, что агония продлится до ночи или до следующего утра, но государыня не придёт в себя. Значит, бояться нечего, теперь он здесь хозяин, теперь ему принадлежит здесь всё, вся Россия.
И потом, на него все смотрят, все ждут, каков будет первый шаг самодержца.
— Верные слуги моей матушки будут и моими верными слугами, — громко сказал Павел.
Зубов отполз от матраца, поднялся и пробрался в свою комнату. Он не стал ждать конца жизни императрицы, не стал ждать вместе со всеми.
Но, очутившись в своей комнате, он понял, что не должен сейчас покидать дворец...
Агония длилась до следующего утра, и всё это время Павел использовал, чтобы добиться ясного понимания своего положения.
В кабинете Екатерины, где он запёрся с Безбородко, ему удалось найти пакет, перевязанный чёрной лентой, в котором хранилось завещание Екатерины. Она оставляла престол старшему внуку, Александру, считая Павла неспособным осуществлять императорскую власть.
Он бросил пакет в огонь, и от завещания не осталось и следа...
Утром Екатерина скончалась.
Зубов бросился вон из дворца, собрав всё, что только было можно, — большие суммы денег, хранившиеся в его шкафах, золочёные одежды, драгоценности, надаренные Екатериной.
Он приехал в дом на Английской набережной, где жила его сестра Зинаида Жеребцова, и десять дней никуда не выходил, сказываясь больным.
Зубов всё ещё ждал решения нового императора о своей судьбе, представлял самые грозные последствия — то ли тюрьму, то ли ссылку, то ли ещё что-нибудь. И когда царский посланец постучался в двери дома, сердце у Зубова затрепетало: вот оно, наказание за прожитые в неге и довольстве семь лет.
Но посланец передал от государя странную весть: он-де приготовил Зубову дом на Морской улице и завтра приедет, чтобы посмотреть, как устроился экс-фаворит, и напиться там чаю.
Зубов был в полном замешательстве, он не знал, что и подумать. Он тут же поехал на Морскую и нашёл там дом со всеми удобствами и в полном убранстве — с мебелью, посудой, экипажами, лошадьми, — самый комфортабельный дом во всём Петербурге.
Зубов тут же принялся устраиваться, всё ещё надеясь, что гроза обошла его стороной.
Павел действительно приехал па другой же день. Да и приехал не один, а вместе с Марией Фёдоровной.
Зубов снова обнял сапоги императора. Тот поднял его и сказал:
— Кто старое помянет, тому глаз вон...
За столом, куда Зубов немедленно пригласил царскую чету, Павел поднял бокал шампанского и произнёс, глядя прямо в глаза бывшему любимцу своей матери:
— Желаю тебе столько благополучия, сколько капель в этом стакане...
Он отпил половину бокала и бросил его на пол по старой русской традиции, чтобы показать искренность своих чувств.
Зубов опять припал к ногам императора и снова услышал ту же пословицу:
— Кто старое помянет, тому глаз вон...
Павел добавил, обратившись к царице:
— Налей ему чаю, ведь теперь у него нет хозяйки...
Мария Фёдоровна не произнесла ни слова, но чаю налила.
Зубов ничего не понимал. Но через день его отрешили от всех должностей, все его имения были конфискованы и отданы в казну, и он получил приказание отправиться путешествовать...
И он отправился. На пути ему встретилась красивая девушка, и он сделал ей предложение. Но девушка была дочерью курляндского герцога, ранее оскорблённого Зубовым, и тот с негодованием отказал ему. Было у него и ещё несколько небольших романов, и однажды он влюбился до того, что решился увезти девушку, невзирая на отказ отца.
