Екатерина раздумывала о бумаге Бестужева. Она знала, что отправит её обратно с замечаниями и подсказками, намёками и неопределёнными обещаниями, знала, как ответить на такое опасное предложение. Нет, соглашаться сразу она не будет, даже нигде не скажет своего «да», но зато укажет, как надо переделать этот будущий указ, как исправить его и какие выгоды оставить Бестужеву, а что выговорить себе. Но всё это следует преподнести в неопределённых выражениях, со множеством бесконечных «если», не давая никаких конкретных обещаний и заверений. Нет, мысли её не должны смущать Бестужева, и обещаниями его не обманешь, а уж если попадёт такая писулька на стол Елизаветы, тут риск остаться с головой не только некоронованной, но, быть может, и вообще отделённой от тела.

Впрочем, об этом она ещё подумает на досуге, а теперь она ждёт в гости приятного человека, джентльмена до мозга костей, умеющего блестящей цитате из древнего автора придать вид своей мысли, только что пришедшей ему в голову...

Пока все они были в Зимнем, в Петербурге, ей ничего не стоило принимать у себя Понятовского, скрывать его в окутанной ширмами каморке, и никто из фрейлин, даже Владиславова, не догадывался, что ночи её не одиноки, хоть муж и не посещал её уже много месяцев после рождения сына и наследника.

Здесь, в Ораниенбауме, всё было сложнее. Здесь ещё не окружила себя Екатерина многими вещами, которыми окружала в Петербурге, опочивальня её не была заставлена ширмами, хотя она и приказала привезти их из Зимнего дворца в столице. И потому волей-неволей ей пришлось открыться Владиславовой. Впрочем, Екатерина давно уже догадывалась, что Владиславова хоть и шпионка Бестужева, но ей дозволено быть кроткой, словно ягнёнок, угождать великой княгине, исполнять все её прихоти. И Владиславова исполняла...

Как завязалось всё это в один трудно распутываемый клубок! Владиславовой пришлось открыть секрет о Понятовском, хоть и догадывалась Екатерина, что давным-давно известно Бестужеву про ловкого поляка, потому как не раз и не два пытался он удалить его от молодого двора — неоднократно говорили о влиянии Понятовского на Екатерину австрийский и бельгийский резиденты и министры, возмущались поляком и требовали убрать его от двора. Но Екатерина умела привести доводы, по которым Понятовского не надо было удалять, и сколько уже раз спасала она его от отъезда на родину. И потому так смело писал Бестужев Екатерине — знал, какое средство приструнить великую княгиню держит он в руках. Даже расписки Екатерины видел он у банкира сэра Вильямса. Английский посол открыл кошелёк своего правительства для великой княгини, и она очень широко пользовалась этой неожиданной помощью — «на чаек» у неё вечно не хватало денег, да и Понятовскому они были даже нужнее, чем ей. Она всегда была щедра, а на своей новой родине уяснила, что щедрость должна подкрепляться солидными денежными вливаниями, иначе любовь человека иссякнет. Она твёрдо усвоила это правило, и расчёт её всегда оправдывался — подачки и подарки скорее привязывали к ней людей, даже быстрее, чем ласковые слова и благодеяния. Милости, не подкреплённые богатствами, даром ничего не стоили, а интерес человека всегда можно подогреть подарками и чинами...

Впервые Понятовский здесь, в Ораниенбауме, должен был прийти к ней один, без привычного окружения, без Льва Нарышкина, который умело закрывал собой фигуру субтильного поляка, без тех камер-офицеров, которые могли бы провести его к великой княгине незаметно для .всех окружающих. Екатерина волновалась при одной только мысли, что Понятовский, как прежде Салтыков, может опоздать на свидание, назначенное ему, может прийти позже или раньше, но ей и в голову не приходило обезопасить его путь. Ей казалось, что его титул — помощник английского посла — защищает его куда лучше, чем шпага или кинжал, и она не могла и подумать, что её любимцу может грозить опасность куда прозаичнее, чем козни и интриги послов других стран или доносы её собственных фрейлин. Во Владиславовой она была уверена, а другие фрейлины не смели и помышлять предать великую княгиню — она тщательно скрывала свои намерения и мысли от окружающих её людей. Это раньше душа её была нараспашку, и лишь по подсказке императрицы могла она позволить себе вступить в связь с Сергеем Салтыковым и много же потом от него натерпелась. Любила его, прощала и измены, и опоздания на свидание, и неумение держать данное слово, — всё это позже оттолкнуло её от бывшего любовника, но тем не менее она никогда не забывала, сколько минут радости и наслаждения доставил он ей, и была ему в душе благодарна за все эти минуты посреди безбрежного океана горестей и упрёков. Это теперь она уже не чувствовала себя такой одинокой, какой чувствовала в первые годы жизни в России, это теперь она привязала к себе многих людей не только подарками и щедрыми подачками, но и добрыми ласковыми словами, участием и милосердием.

Своих фрейлин она старалась расположить тем, что вникала в каждую деталь их жизни и быта, помогала, чем могла, и потому приобрела не то чтобы верных подруг, а верных служанок и всегда готовых прийти ей на помощь благодарных подданных. Знала, что на вершине Олимпа, куда вознесла её судьба, не могло быть подруг, там может быть лишь одиночество посреди толпы окружающих людей, но, снисходя к жизни своих слуг, она умела и их расположить в свою пользу.

На это свидание Станислав Понятовский собирался тщательнее обычного. Здесь, в Ораниенбауме, надо было бояться всего, что могло быть опасным для жизни, да и сплетни не приходилось сбрасывать со счета. И хоть все знали, что великая княгиня благоволит миловидному поляку, но сказать точно, что он проводит у неё целые ночи, пока ещё не мог никто. Так, носились неясные толки, смутные догадки, вернее всех мог бы свидетельствовать в пользу этой связи только сэр Вильямс, но ему не было смысла и выгоды предавать своего подчинённого, потому что и ему, сэру Вильямсу, были дороги те сведения, что доставлял ему поляк Понятовский. А сведений было достаточно много, и за это не жалел сэр Вильямс кошелька своих английских покровителей. И была у сэра Вильямса лишь одна цель — заключить с Россией такой договор, который позволил бы пустить на извечного врага Англии — Францию — русских солдат, отличавшихся скудным содержанием и горячей отвагой. Правда, ему всё ещё никак не удавалось заручиться верным словом русских, да ещё и на бумаге, но он всё-таки не терял надежды.

Там, в Петербурге, всё сходило с рук субтильному поляку. Там были бесконечные переходы, длинные коридоры, большое количество закутков и тёмных клетушек, где можно было переждать проходы дежурных гвардейцев, да и Владиславова всегда была начеку — Екатерина дарила ей множество дорогих подарков, Бестужев приказывал ей не мешать великой княгине, и статс-дама Екатерины весьма благоволила Понятовскому...

А вот здесь, в Ораниенбаумском дворце, всё ещё было незнакомо и неизвестно Станиславу, здесь было слишком просторно для дворцовой жизни, всё было на виду, очень много света, и благодетельной опеки Владиславовой не приходилось ждать. И потому Понятовскому нужна была смекалка и изобретательность, чтобы попасть в покои Екатерины и затем выйти из них без риска.

Он долго обдумывал свою одежду. Действительно, надо было переодеться так, чтобы ни в ком не возбудить подозрений — светлые северные ночи, когда от смутного неясного света можно было укрыться только за тяжёлыми шторами да в тёмных переходах между опочивальнями и парадными залами, слишком уж отчётливо обрисовывали каждую деталь наряда.

Одеться купцом, но купцов не пускают в покои великой княгини ночью, вельможей — выглядит странно, простолюдином — и того хуже. Пусть это будет наряд не поляка — красный кунтуш[12] он всегда носил с удовольствием, отличаясь этим броским цветом от весёлой и пышной толпы приближённых ко двору. Пусть это будет тёмный плащ, накинутый на скромное домашнее платье русского вельможи. Нет, конечно, не архалук[13], не бесчисленные банты и кружева, лакированные туфли с громадными пряжками, унизанными драгоценными камнями. Да, скромный камзол, тоже скромного тёмного цвета, даже без кафтана, чтобы укрыться плащом, и лёгкие ботфорты прусского солдата...