А Екатерина всё ещё не могла опомниться от поцелуя, не могла прийти в себя и даже не думала о том, что её фрейлины стали шептаться по поводу столь странного визита через окно. Она всё ещё чувствовала на губах свежесть губ Орлова и страсть, с которой был подарен ей этот поцелуй, всё ещё находилась под впечатлением его безумного и безоглядного поступка.

«Каков молодец», — хотела она уже было сказать по-русски и лишь тут догадалась, что Орлов говорил с ней по-русски. Не знал языков, не мог понять французского или немецкого, и она постаралась воспроизвести его русские слова и уразумела, что теперь ей самой предстоит совершенствовать свой русский. На этом языке в придворных кругах не говорили, даже Дашкова, которой поверяла Екатерина свои мысли и которую считала самой образованной среди русских вельможных кругов, не знала ни слова на своём родном языке и даже не пыталась учиться, зато владела в совершенстве чуть ли не всеми европейскими языками.

Орлов говорил с ней по-русски, и как красиво звучали его слова!

«Он не знает языков, — умилённо думала Екатерина, — не беда, я его научу, на нас двоих хватит одного моего ума...»

Великая княгиня ещё долго стояла перед окном, снова и снова вспоминала выходку Орлова, и умилялась, и восхищалась его отвагой и бесстрашием: никто не смог бы поступить так, как поступил он, — словно ангел влетел к ней из окна и словно ангел отлетел...

И опять она поняла, что потеряла голову, что этот человек, гигант с головой, прекрасной, как у античного бога Аполлона, надолго завладел её сердцем и душой. И она уже соображала, как обставить их первое свидание наедине, как сделать так, чтобы никто им не помешал, как устроить так, чтобы длилось и длилось время этого свидания и чтобы он, Орлов, смотрел на неё глазами восторженными и восхищенными. Надо было придумать наряд, в котором можно было бы нравиться ему, человеку, в свои двадцать два года уже испытавшему столько страстей и видевшему самых разных женщин — от княгинь до простых уличных проституток. Каждая была для него хороша — и нужно было сделать так, чтобы от неё, великой княгини, не отходил он, чтобы ради неё совершал поступки сумасбродные и сумасшедшие, чтобы он любил её.

Роман Екатерины развивался легко и непринуждённо. Всюду следовал за ней её избранник, везде трубил о своей победе, всем рассказывал, какие необыкновенные сорочки изобретает великая княгиня, чтобы и в постели ещё более соблазнять его. Он не делал тайны из своих отношений с Екатериной. И конечно же великая княгиня была на краю бездны при таком пылком и легкомысленном обожании, если бы хоть на минуту взял себе за труд её муж, великий князь Пётр, призадуматься о сложностях взаимоотношений в своей семье или хотя бы свекровь-тётушка, императрица Елизавета, кинула пристальный взгляд на семейство своей невестки. Нет, Пётр был увлечён Елизаветой Воронцовой, спал и видел, как возьмёт в жёны эту толстую, рябую, косящую, воняющую и ругающуюся, словно последний извозчик, фаворитку в жёны. Его чрезвычайно поддерживала вся партия Воронцовых, тоже втайне мечтающих породниться с царским домом. Противились этому лишь Шуваловы, боящиеся усиления влияния Воронцовых и наговаривающие на всех, кто только вставал на их пути.

А Елизавета, императрица, и вовсе не обращала в последние годы внимания на семью своего племянника Петра. Она вся обратилась в старуху, тщательно думающую лишь о своём здоровье, всё было посвящено этому: бесконечные поездки на богомолья, строительство монастырей и церквей, смена докторов, ахи, охи, стоны, обмороки и бесконечные сидения у зеркала в поисках исчезнувшей красоты. Дела и политика уже не интересовали умирающую императрицу, но она вполне понимала, что за наследник остаётся у руля страны. В последние годы она ненавидела Петра, осознавала его суть прусского солдафона, и только крайняя лень и нежелание обострять обстановку не позволили ей изменить завещание и оставить Россию не Петру, а его сыну Павлу, назначив регентшей Екатерину. И Елизавете тоже не было дела до Екатерины и её связей, на все наговоры о крайне бестактном поведении великой княгини она лишь махала рукой и болезненно морщилась. Правда, пару раз и она попыталась было что-то изменить и однажды предприняла шаги для этого.

Французский посол при дворе Елизаветы барон де Бретейль писал по этому поводу своему королю:

«Всеобщее желание и убеждение, что она возведёт на престол маленького великого князя, Павла, которого, по-видимому, страстно любит.

Однажды, когда великий князь Пётр уехал на день в деревню на охоту, императрица неожиданно приказала, чтоб в её театре дали русскую пьесу, и против обыкновения не пожелала пригласить ни иностранных послов, ни придворных, которые всегда присутствуют на таких спектаклях. Вследствие этого императрица явилась в театр только с небольшим числом лиц ближайшей свиты. Молодой великий князь был вместе с нею, а великая княгиня, единственная из всех получившая приглашение, тоже пришла в свою очередь.

Как только началось представление, императрица стала жаловаться, что в театре мало зрителей, и велела раскрыть двери для гвардии. Зал тотчас наполнился солдатами.

Тогда, по свидетельству всех присутствовавших, императрица взяла на колени маленького великого князя, чрезвычайно ласкала его и, обращаясь к некоторым из тех старых гренадер, которым она обязана своим величием, как бы представила им ребёнка, говорила им, каким он обещает быть добрым и милостивым, и с удовольствием выслушивала в ответ их солдатские комплименты.

Эта сцена кокетничанья продолжалась почти весь спектакль, и великая княгиня имела всё время очень довольный вид...»

Лишь из этого письма, этой депеши французскому королю ясно, что Екатерина с ужасом думала о смерти Елизаветы и предпринимала шаги, которые позволили бы упрочить её положение. Однако всё это кончилось ничем. Елизавета не решилась уничтожить старое завещание, по которому оставляла царство в руках Петра...

Но барон де Бретейль хорошо понимал тех людей, что стояли тогда у трона, и горечь проскальзывала в его словах, когда он оценивал возможность переворота после смерти Елизаветы:

«Когда я думаю о ненависти народа к великому князю и заблуждениях этого принца (Петра), то мне кажется, что разыграется самая настоящая революция (при смерти императрицы). Но когда я вижу малодушие и низость людей, от которых зависит возможность переворота, то убеждаюсь, что страх и рабская покорность и на этот раз так же спокойно возьмут в них верх, как и при захвате власти самой императрицей...»

Не сдавалась одна Екатерина. Она давно решила, что будет делать в случае смерти Елизаветы, и рассказывала ближайшему окружению, как станет действовать в этой ситуации:

— Я иду прямо в комнату моего сына. Если встречу Алексея Разумовского, то оставлю его подле маленького Павла. Если же нет, то возьму ребёнка в свою комнату. В ту же минуту я посылаю доверенного человека дать знать пяти офицерам гвардии, из которых каждый приведёт ко мне пятьдесят солдат... В то же время я посылаю за Бестужевым, Апраксиным и Ливеном, а сама иду в комнату умирающей, где обяжу командующего гвардией присягнуть мне и оставлю его при себе. Если я замечу малейшее движение, то арестую Шуваловых...

Конечно, это были одни лишь фантазии, но Екатерина придавала им большое значение и старалась быть щедрой и милостивой к солдатам гвардии. И потому её связь с Григорием Орловым была ей на пользу: Орлова обожали в полках гвардии, и её имя уже начали связывать с его именем...

Она знала, что в трудную минуту, когда царь Иван Грозный подозревал своих приближённых в заговоре, он будто бы решился просить приюта у английского короля. «Нет, — решала она про себя, — я или буду царствовать, или погибну с высоко поднятой головой...»

И действовала.

Григорий приходил к ней не только ночами, он не собирался быть тайным возлюбленным. И конечно же первое, о чём они стали говорить, когда начальные порывы любовных слов затихали, — это о предстоящем событии, о положении Екатерины в ту минуту, когда скончается Елизавета.