«Не пойду, — сразу же решила княгиня. — Что я там не видела — снова праздные речи, снова напьётся Пётр и будет выкрикивать бессмысленные слова, обижать всех вокруг речами неразумными, а все только и станут делать вид, что слова царя ах как милостивы, и глядеть будут на этого прусского капрала глазами преданной собаки, выпрашивающей хоть какую-никакую да кость...»

«Нет, не поеду», — твёрдо решила она.

Вечером к ней заглянули на огонёк офицеры Преображенского полка — Бредихин, Рославлев, Пассек. С ней, княгиней, они могли разговаривать совершенно откровенно — где и кто с кем говорил, как настроены солдаты, какова обстановка в полках.

Но все эти разговоры были туманны, далеки от начала переворота, лишь указывали на неопределённость, уходящую в будущее. Никаких определённостей, никакого намёка на число, на дату переворота — словом, всё в стадии разговоров. И видно было, что уповают офицеры только на отъезд Петра в армию, чтобы без него произвести переворот. «Ну, это ещё когда будет», — подумала княгиня, но взгляд её упал на отделанное золотом приглашение на парадный обед в Петергоф. Через три дня после этого обеда Пётр собирался выехать к армии...

И опять ничего определённого, опять одни лишь пустые разговоры — да, готовы солдаты на бунт, да только кто их возглавит, кому придёт в голову подставлять свою судьбу под удар?..

Офицеры ушли, и снова надолго задумалась княгиня. Что она в состоянии сделать, если даже сама Екатерина, императрица, ничего не может сказать определённого, если и она не имеет никакого плана...

Дашкова легла спать всё ещё в горьких думах о том, что заговор пока держится на одних лишь словах, на одних лишь встречах, ничего нет конкретного, даже у Екатерины, ради которой и затевается этот сыр-бор, нет никакой ясности. И только вставал перед всеми заговорщиками срок, в который и должно было уложиться это их мероприятие: через три дня после празднования дня своего тезоименитства Пётр отправлялся в Данию вместе с армией, и вот тут-то и надо было действовать.

А как действовать, что предпринять — никто ничего не знал, всё расплывалось в прекраснодушных мечтаниях да решительных словах. Никто ничего не предпринимал, никто не действовал. Лишь офицеры, которым доверилась княгиня, могли бы начать действовать, но ими никто не руководил, никто не поставил их в известность относительно какого-нибудь начала, срока, даты и хоть плохонького, но плана. Без плана, как и говорил Кейт, всё могло вылиться лишь в солдатский бунт, который так просто было подавить Петру...

Екатерина Романовна долго сидела у окна, всматриваясь в белесоватую мглу небес. В Петербурге стояли белые ночи, солнце едва скрывалось за горизонтом и тут же словно выплывало из небытия, а время своего отсутствия заменяло не темнотой, а полусумерками, которые легко можно было использовать, чтобы читать без свечи. Но белые ночи действовали на княгиню угнетающе, она не могла спать в такую белесоватую печаль, закутывала большие окна тяжёлыми бархатными гардинами, но всё равно сквозь щели пробивался белёсый свет, и нечего было и думать даже, чтобы уснуть крепко, не обращая внимания на этот свет.

Она мучилась часов до трёх, никак не могла вызвать в себе тот блаженный покой, в котором и приходит сон, пила свои отвары, которые так искусно готовила старая нянька, и всё равно не могла решиться нырнуть под жаркие одеяла, закрыть глаза и утонуть в дрёме.

Уже под самое утро сон наконец сморил её. Ей снились какие-то сражения, битвы, где она на своём огромном вороном скакуне размахивала саблей и задыхалась от криков, поворачивала на тёмные густые толпы солдат, раздавала им приказы, но никто её не слушал, и рот её был разинут в крике, который чувствовала лишь она одна.

В спальне было темно и тихо — бархатные шторы всё-таки запрещали свету вход в окна и только слегка золотились понизу, отзываясь навстречу заре и дню. Но Екатерине Романовне не пришлось долго спать в этот раз.

Едва слышно отворилась дверь, старая нянька с ослепшими от темноты глазами долго всматривалась во мрак и покой спальни и лишь потом тихонько позвала:

   — Княгинюшка, дитятко...

Екатерина Романовна не отозвалась — она только что опять провалилась в воинственный сон, опять скакала на своём огромном чёрном коне, размахивала саблей в ничто, в тошнотворную серую муть громады армии. И опять её никто не слышал...

   — Дитятко, — потрясла нянька Екатерину Романовну за круглое белое плечо, высунувшееся из-под одеяла.

Княгиня едва открыла глаза и снова провалилась в сон, но нянька всё трясла и трясла её за плечо, и Екатерина Романовна наконец разлепила сонные глаза, словно засыпанные песком, и недовольно буркнула:

   — Просила же не будить... Теперь опять не усну всю ночь...

   — Дитятко родное, — запричитала нянька в голос, — день белый на дворе, да и гость к вам ранний пожаловал...

   — Кого ещё там принесло, — проворчала княгиня, но выпростала из-под одеял ноги, потом скинула душную жаркую перину и подняла глаза на няньку.

   — А просили в любое время принимать князя Репнина, — защитилась от её угрюмого и гневного взгляда нянька, — и вот он, приехал раненько, знать, подпирает, нельзя отложить на позднее...

Полыхнула горькая мысль — уж не с арестом ли спешит предупредить её князь Репнин: всё-таки родня, хоть и седьмая вода на киселе...

   — Скажи, сейчас буду, — сонно проговорила княгиня, но уже страх схватил её за самое сердце, и она, не глядя, как одевается, накинула большой тёплый халат, сунула ноги в пушистые шлёпанцы, едва пригладила жиденькие волосы и спешно выскочила в гостиную залу.

Князь сидел у стола и пил чай из принесённого нянькой самовара. Репнин был племянником Панина, родня Екатерины Романовны по двоюродной сестре самого князя Дашкова — был женат на ней не больше чем полтора года, и детей у них ещё не было.

Она торопливо присела сбоку стола, потянулась за чашкой.

   — Всё пропало, — ровным бесстрастным голосом сказал князь Репнин.

И у княгини задрожали руки, чашка выпала из пальцев и откатилась к краю стола.

   — Говорите, — легко вымолвилось, словно и не сжимал страх её сердце ледяной лапой.

   — Императору показалось обидным удовольствоваться только парадным обедом по случаю заключения мира с Пруссией, — ровно, бесстрастно говорил Репнин. — Сегодня вечером он закатил ужин в Летнем дворце на Фонтанке, так повеселился, что из-за стола не смог встать, пришлось лакеям вынести его к карете и отвезти в Зимний...

Княгиню знобило, руки у неё по-прежнему дрожали, но она спокойно выслушивала Репнина. Ведь не приехал же он лишь из-за такой малости, как ужин императора...

   — Император не пригласил императрицу на этот ужин, она по-прежнему в Петергофе.

«А вот уже начинаются последние новости», — подумалось княгине, и она поплотнее устроилась на стуле, руки её перестали дрожать. Она одёрнула себя, словно трусоватую скаковую лошадь: а ну-ка замолчи, да слушай, да думай...

   — Но самое пикантное в том, что на этом ужине он преподнёс вашей сестре, Елизавете Воронцовой, орден Святой Екатерины...

Княгиня резко подняла голову: вот она, новость, которую и не ждали.

   — Да, да, — заметил её рывок князь Репнин, — а как вы знаете, награждают этим орденом только членов императорской фамилии, значит...

Он не договорил и упёрся взглядом в лицо княгини. Она молчала. Что ж, значит, рябая и толстая Лизка всё-таки добилась своего. Раз уже пожалована орденом Святой Екатерины, значит, и в самом деле выйдет замуж за Петра. А императрицу, значит... Такова и будет её судьба: либо крепость, либо монастырь...

   — А меня император посылает в Берлин, — снова ровно и совершенно бесстрастно заговорил Репнин. — Сказал, чтобы все приказы и пожелания прусского короля исполнял. Резидент, дескать, в Берлине, чуть ли не посол, а только представитель России в Пруссии, но главное — чтобы молниеносно исполнять все пожелания и приказы Фридриха... — повторил князь.