Распахнулись парадные резные двери, перешагнула порог императрица в распашной горностаевой шубе до пят, вслед за ней вышли иностранные посланники, приглашённые участвовать в путешествии. Провожать её вышли весь молодой двор — наследник с женой и маленькими детьми, придворные, остающиеся в Петербурге.

Екатерина ещё раз взглянула на Павла, на его сразу покрасневший на морозе курносый нос и заслезившиеся глаза — он упорно не надевал шубу, оставался в одном мундире. «Нет, не станет он затевать возню», — решила она. Екатерина уже давно приказала доверенным, преданным людям — коли что, хватать наследника и представлять его ей. Она собиралась в поездку надолго, на целых полгода, мало ли что мог замыслить Павел, ненавидевший мать и всегда считавший, что она лишила его престола, как убила и его отца...

Слуги подхватили расплывшуюся императрицу под мышки и поставили её на порог кареты.

Карета была большая, объёмистая: гостиная на восемь персон, кабинет, спальня, карточный стол, даже маленькая библиотека и все удобства.

Нынешний фаворит Екатерины, Мамонов, уже сидел в карете, развалившись на мягком диване, возилась в гардеробной неизменная фрейлина Протасова, а к карточному столу примостился записной шут и неменяющийся весельчак Лев Нарышкин. Государыня поднялась к Мамонову и скинула шубу на руки Протасовой.

— Голубушка, государыня, — взмолилась фрейлина, — да на дворе мороз, простудитесь...

Но Екатерина махнула рукой в сторону большой медной жаровни и уселась рядом с фаворитом.

Императорская карета, длинная, громоздкая, вылетела на площадь, завернула к заставе. Вслед за ней потянулись кареты и сани со свитой, с провизией, мебелью и посудой. Сорок карет едва вмещали всех приглашённых в путешествие, а сто двадцать саней были битком набиты всем необходимым в дороге.

Всем материальным обустройством путешествия до Киева занимался Безбородко. На поездку было выделено четыре миллиона рублей, но хватило их только на половину дороги. И потому Безбородко просил губернатора Украины, знаменитого Румянцева, быть поэкономнее: безумная расточительность, неистовое воровство, везде большой беспорядок и мало удобств испугали его — он не хотел отвечать за всё это безобразие.

На каждой остановке императорский поезд ожидали наскоро выстроенные и также наскоро меблированные дворцы, а в крытых галереях длинные столы, уставленные закусками. Но все жаловались, как плохо, невкусно и отвратительно их кормят. Три тысячи человек везла с собой Екатерина, и, конечно, трудно было угодить каждому. Сама Екатерина не жаловалась: её хорошо кормили — уж за этим чётко следил Безбородко.

А вот принц де Линь писал:

«Все наши кареты полны персиков и апельсинов, наши слуги пьяны от шампанского, а я умираю с голоду, потому что всё холодное и отвратительное. Ничего нет тёплого, кроме воды, которую мы пьём...»

Однако до Киева доехали скоро: подготовленные станции были размещены как раз по времени проезда императрицы, дороги здесь, в этой части России, выровняли и укатали, а глядеть, собственно, было не на что. Это была обыкновенная серенькая бедная Россия, да и не выглядывала Екатерина в окошко кареты, занятая игрой, чтением и перемигиванием с Мамоновым.

Это был тот самый Мамонов, который через несколько месяцев упал на колени перед императрицей и со слезами просил у неё позволения жениться на юной фрейлине, княжне Щербатовой. Екатерина тогда изумилась — ничего не жалела она для фаворита, но ничто не привязало его к ней, императрице: ни деньги, ни земли и дворцы, которые она ему беспрестанно дарила. Он соблазнился молодостью и красотой.

— Давно уж, с год махаемся... — мямлил Мамонов.

Екатерина была поражена в самое сердце — она так привязалась к этому юному офицерику, писаному красавчику, что не мыслила себе и дня без него. Даже своему другу Потёмкину посылала от него поклоны и приветы: «Саша тебе кланяется, любит тебя, как отца родного...»

Но не стала злобиться — она всегда была великодушна, — сама причесала невесту к венцу и отпустила молодую пару в Москву, наградив дворцом и поместьем...

Теперь же она вся ещё была во власти грубой чувственной любви к Мамонову и то и дело брала его за руку, разглядывала на ладони глубокие борозды и старалась прочитать его судьбу...

Румянцев не встретил Екатерину с пышностью, помпой, как она ожидала. Он не позаботился даже о парадном убранстве святого города Киева. А Екатерина так мечтала показать своим гостям этот замечательный город. Она не стала ничего говорить Румянцеву, но послала к нему своего генерал-адъютанта Мамонова. Тот не поскупился на злые слова. Румянцев не задержался с ответом:

— Скажите императрице, что моё дело брать города, а не украшать их.

Вот тут и затаила Екатерина обиду на Румянцева и как могла выказывала её.

Когда все кареты доставили императорский двор в Киев, здесь уже начиналась настоящая весна. Снег давно стаял, распускались на деревьях первые нежные листочки. Екатерина решила подождать, пока можно будет по-летнему плыть по Днепру, и развлекалась до тех пор тем, что осматривала город, стояла на молебнах в Киево-Печерской лавре, бывала в домах местных дворян, дрожавших от такой чести...

Но наступило настоящее лето — солнце день ото дня набирало силу, трава полезла из земли со скоростью трёх сантиметров в день, зацвели черешни, вишни, яблони, груши, вся местность вокруг святого города погрузилась в белый туман.

И лишь тогда скомандовала Екатерина садиться на суда и спускаться по Днепру...

Удивительной красоты суда подготовил ей Потёмкин: двадцать галер[34], три тысячи человек экипажа.

Первыми шли три одинаково разукрашенные парусные галеры. Золото и красная краска покрывали их от воды до кончиков мачт. На палубах размещались павильоны и были устроены особые площадки с солдатами, стоявшими в боевом порядке.

На «Днепр», первую из этих величественных галер, Потёмкин пригласил императрицу. Золото и шёлк, бархат и парча, невообразимые и изящные удобства окружили Екатерину.

Такую же галеру занимал «Буг», где помещался сам Потёмкин со своими племянницами, с которыми находился вовсе не в родственной связи, — графиней Браницкой и графиней Скавронской.

Третья такая же галера служила столовой: здесь императрица давала свои парадные обеды.

Потёмкин хорошо знал вкусы своей повелительницы, знал, как хочется ей блеснуть перед всем светом, как любит она показной шик и блеск. И он сделал всё, чтобы императрица не только осталась довольна его трудами, но и восхищалась его изобретательностью и умением угодить её вкусам.

За этими тремя самыми роскошными галерами следовали менее блестящие, но всё равно богато убранные и красиво декорированные суда — «Снов», который занимали Безбородко, Ангальт и Левашов, «Сейм» с иностранными гостями и многие другие, где размещалась свита. «Тавель» и «Дон» образовали военное прикрытие, а на «Кубани» и «Самаре» готовили еду и складировали провизию.

Даже граф де Сегюр, французский посол в России, с восторгом рассказывал о пышном убранстве флотилии:

«Золото и шёлк блистали в богатых помещениях, устроенных на палубах. Каждый из гостей имеет на своей галере комнату и кабинет, где роскошь соперничает с изяществом, удобный диван, превосходную кровать из пёстрой тафты и бюро красного дерева. На каждой галере своя музыка. Множество шлюпок и лодок снуют беспрестанно во главе и по бокам этой эскадры».

Восторг сквозит и в его дальнейшем описании этого путешествия:

«Все остановки рассчитаны так, чтобы путешественники не испытывали ни малейшего утомления. Флотилия останавливается только перед живописно расположенными местечками и городами. Громадные стада оживляют луга, толпы крестьян усеивают берега. Множество лодок с молодыми парнями и девушками, распевающими свои родные сельские песни, окружают беспрестанно галеры».

Эти записи, позже опубликованные в Европе, — высшая лесть всемогущему фавориту и его честолюбивой, полной собственного достоинства возлюбленной. Это была феерия, фейерверк мощи России, и Екатерина цвела от гордости и счастья. Теперь она уже не верила ни одному плохому слову о Потёмкине.