— Да когда ж ты успел узнать этого поляка? — и вовсе изумилась Екатерина.

   — Бывает достаточно одной мальчишеской вечеринки, чтобы узнать, — загадочно ответил Лев.

И Екатерина сощурилась. Она всегда была несколько близорука, чтобы получше рассмотреть какое-либо чудо при дворе, где даже женщины говорили о скабрёзных вещах без всякого смущения.

Она нашла, что Понятовский не так хорош, как Сергей Салтыков, о котором она вспоминала с досадой и тоской, но лоск парижского двора оставил на поляке заметные следы. А уж когда его подвели к ней и он со вздохом поцеловал её руку, прибавив несколько блестящих комплиментов, она вдруг прониклась к нему тёплым чувством. Они заговорили о французской литературе, о новинках философии, о вольтеровских мыслях, и Екатерина уловила родственную душу: Понятовский с одинаковым блеском развивал литературную тему, порицал практику Бурбонов, выказывая истинное свободолюбие, и с тоской и страстью вставлял слово о своей униженной родине. Екатерина была очарована, пригласила его бывать у неё на обедах, и скоро их разговоры становились всё более и более живыми и интересными...

Лев Нарышкин был разочарован. Он думал сохранить свою притягательность для Екатерины, подарив ей очаровательного говоруна, и вдруг понял, что глаза этого парвеню загорелись интересом, уже далёким от умных разговоров. И Екатерина преобразилась — она уже не помышляла о Сергее Салтыкове, невольно сравнивала пошлые комплименты и грубые шуточки прежнего любовника с блестящим даром Понятовского и всё более привыкала не обходиться без него нигде.

Впрочем, Лев Нарышкин прекрасно понимал, что никогда его личность, почти уродливая даже при первом взгляде, не станет для Екатерины любимой. И потому он при общении с Бестужевым высказал и ту довольно заурядную мысль, что заменить Салтыкова сможет и ещё кто-нибудь, пусть и не такого родовитого происхождения, как тот. Бестужев согласился с мнением Нарышкина и даже склонил голову в ответ на предложение направить внимание Екатерины не на светского льва, искушённого в наслаждениях сэра Вильямса, а на незаметного, тихого, как мышонок, человека, которым можно легче управлять...

Вот так, незаметно, путём сложных и тонких интриг свели Екатерину с Понятовским.

Но оказалось, что под пылкой и романтической внешностью Станислава Августа скрывалась натура холодная, расчётливая, эгоистичная и довольно трусливая. Он, несмотря на подталкивания Льва Нарышкина и благосклонные взоры Бестужева, всё никак не решался завести роман с великой княгиней. Ему всё мерещились и палки, и кошки[10], введённые в наказание Петром Великим, и зловещая Сибирь...

Екатерине самой пришлось сломить последнее сопротивление робкого поляка. Она жаждала его ласк, она стремилась к его поцелуям, и не только руки и официальным, она хотела обнять его.

И она добилась этого. Много месяцев, обуреваемая своим чувством, боролась она за белокурого поляка и победила.

Впоследствии Понятовский рассказывал в своих записках о Екатерине как идеале красоты:

«Ей было двадцать пять лет. Она недавно лишь оправилась после первых родов и находилась в том фазисе[11] красоты, который является наивысшей точкой её для женщин, вообще наделённых ею.

Брюнетка, она была ослепительной белизны. Брови у неё были чёрные и очень длинные, нос греческий, рот как бы зовущий поцелуи. Удивительной красоты руки и ноги, тонкая талия, рост скорее высокий, походка чрезвычайно лёгкая и в то же время благородная, приятный тембр голоса и смех такой же весёлый, как и характер, позволявший ей с одинаковой лёгкостью переходить от самых шаловливых игр к таблице цифр, не пугавших её ни своим содержанием, ни требуемым ими физическим трудом...»

Лукавил, ох как лукавил Станислав Понятовский, когда писал эти строки! Конечно, сквозь флёр времени, этих прошедших тридцати лет, не мог он вспоминать о женщине, сделавшей его королём, объективно и обстоятельно, но такая лесть, даже в воспоминаниях, заставляет думать, что и теперь, по прошествии времён, он не забывал благодеяний, оказанных ему Екатериной...

Конечно, великая княгиня никогда не была такой красавицей, какой описал её Понятовский, но её весёлый характер и милое лицо, вся её фигура действительно дышали таким очарованием, что Понятовский забыл про Сибирь.

Впрочем, и здесь он действовал не по своей воле. Под его любезной и очаровательной внешностью всегда стояли тонкий расчёт и сухой прагматизм, эгоистичность и холодное сердце. Он и не подумал бы о связи с Екатериной, опасаясь подводных камней на этом пути, если бы в ту пору, через много лет после постылого брака, великая княгиня уже не начала заниматься политикой, от которой она была отстранена столь долгие годы, и не превратила бы свою семейную и династическую тюрьму в искусный будуар, ставший свидетелем многих её увлечений, из которых только один был плодотворным и привёл к выполнению её династической задачи — рождению наследника.

К политике подталкивало её всё окружение. Если с самого начала своего брака она лишь изредка занималась делами голштинского наследства своего мужа, давая ему правильные советы и делая глубокомысленные выводы, то теперь она присматривалась ко всей европейской политике и отдавала себе отчёт, сколь несерьёзно относится к ней Елизавета. Всеми делами вершил Бестужев, поначалу ставший негласным тюремщиком и строгим воспитателем Екатерины. Он тянул в сторону Австрии, по старинке считая её союзником, а может быть, получая хорошие дотации от неё, и отважиться на перемену курса у него не было ни фантазии, ни склонности к авантюрам.

Сэр Вильямс уловил это сразу. Он блистал на всех куртагах и парадных обедах императрицы, затмевал собой в искусных комплиментах других иностранных министров, но решить дела вдумчиво и обстоятельно ему никак не удавалось. Елизавета уклонялась от серьёзных разговоров и не решала ничего, давая волю Бестужеву, а он был противником интересов Англии. Отговорки, проволочки, смутные надежды, никакой твёрдой почвы. Но сэр Вильямс понял, что и Бестужев меняет курс, правда, не во внешней политике, а у себя дома. Бестужев вдруг начал делать шаги к великой княгине, и Вильямс задумался, что бы это значило.

А значило это ни больше ни меньше, как раздумья Бестужева о будущем. Елизавета была на богомолье и, выйдя из церкви посреди молебна подышать свежим воздухом, вдруг свалилась в жесточайшем припадке, потеряв на несколько часов сознание.

Она выздоровела, но с той поры боязнь потерять своё место и своё влияние прочно завладели Бестужевым, и он искательно осмотрел всё политическое поле вокруг молодого двора. С Петром невозможно было наладить связи — он всё сразу же разболтал бы. Язык его не знал удержу, только Екатерина умела укротить его несколькими насмешливыми словами. Бестужев начал искать пути к Екатерине. Она стала бы императрицей в случае смерти Елизаветы, и хоть императором был бы этот болтливый и разнузданный прусский поклонник, Екатерина играла бы не меньшую роль. Её ум и изворотливость уже были оценены Бестужевым...

И сэр Вильямс тоже стал искать пути к сердцу Екатерины. Но спохватился он поздно. Принятый любезно и радостно, согретый милостивыми словами молодого двора, сэр Вильямс подметил, однако, что смотрит Екатерина так нежно не на него, а в другую сторону, в его свиту. Ему ничего не стоило установить, что именно Понятовский сделался предметом её нежных взоров.

Удивившись, но и обрадовавшись, сэр Вильямс уступил поле боя молодому поляку. Это была победа, и она была сэру Вильямсу на руку...

Впрочем, Екатерина уже давно не была той тихой и скромной девочкой, которая в ответ на все укоризны и упрёки, насмешливые слова и придирки императрицы отвечала лишь низким наклоном головы и выступающими на глазах слезами и рыдающим шёпотом говорила:

— Виновата, матушка!

Давно не слышала этих слов от неё Елизавета и всё больше и больше подозревала невестку в сговорах, заговорах, потому и ни одной ночи не провела в покое, всё кочевала из одной постели в другую, неожиданно и рьяно распоряжаясь в ту же секунду, как решала, где ночевать. Слишком явственно стояла в её глазах история её восхождения на престол, когда не потребовалось ничего, кроме нескольких пьяных солдат — охраны у правительницы Анны Леопольдовны, как правило, не было...