Ему удалось произнести это спокойно, но от Елены Петровны не ускользнула происшедшая в нем перемена. Исчезло выражение притворной озабоченности гостеприимного хозяина, взгляд широко открытых глаз казался напряженным и острым, каждая черта лица выражала внутреннюю сосредоточенность. Она растерялась, улыбка и рука, примирительно обращенные к нему, оказались бессильными что–либо изменить, и она голосом, взывающим к сочувствию, произнесла:

— Это началось у меня совсем недавно.

Его недоверчивый взгляд остановил ее.

— Это началось давно, — многозначительно акцентируя, как бы выделяя каждое слово, проговорил он, — неприятными ощущениями во время еды, потребностью запивать каждый кусок и закончилось непроходимостью пищевода. Я ждал, что ты рассеешь мои опасения, проверишь свое состояние, а ты приспособилась принимать атропин.

И суровые нотки в его голосе, и резкие жесты, сопровождавшие каждую фразу, были так необычны для Андрея Ильича, что она не в силах была отвести испуганных глаз от него. Когда он умолк, Елена Петровна жестом пригласила его успокоиться и с той подкупающей покорностью, которой так искусно пользуются подчас женщины, улаживая свои семейные дела, сказала:

— Хорошо, Андрюша, завтра у меня будет рентгенограмма, — завтра же заглянешь мне в пищевод! Приходи к нам в двенадцать часов и рассматривай меня сколько угодно, а сейчас давай завтракать, я смертельно голодна.

Она уступила не потому, что разделяла его опасения. Как многие медики, Елена Петровна верила, что врачам свойственно страдать своими особыми заболеваниями, не похожими на те, какими болеют прочие люди. Сходство симптомов не означает еще сходства болезней. И, уверив себя, что она страдает одной из тех болезней, которые возникают и исчезают сами по себе, Елена Петровна терпеливо ждала благополучного исхода.

Он принял ее уступку и был бы рад этот спор прекратить, но в нем все еще бурлили противоречивые чувства, не дававшие ему покоя.

— По какому праву, хотел бы я знать, — сердился Андрей Ильич, — хирург позволяет себе то, чего он не разрешает другому? Уважающий себя медик не пропишет больному атропин, прежде чем не увидит рентгенограмму и не заглянет в пищевод. Ты отлично знаешь, что твой атропин извращает картину болезни.

Елена Петровна тоскливо оглянулась, покорно склонила голову и сказала:

— Я недавно лишь делала анализ крови. И гемоглобин, и эритроциты, и РОЭ в хорошем виде.

— При известном заболевании, — сухо произнес Андрей Ильич, — это мало что объясняет.

Она с укоризной взглянула на него и ничего не ответила. Он понял, что слишком много позволил себе, намек на «известную болезнь» был непростительной жестокостью с его стороны. Ему стало жаль ее, стыдно за собственную несдержанность, и, досадуя больше на себя, чем на жену, Андрей Ильич молча склонился над завтраком. Он ел неохотно, ерошил копну своих черных волос, которые выходили из испытания ничуть не поколебленными, и прятал под низко опущенными веками свои темные добрые глаза.

— Ты обещал напоить меня сегодня вином, — прошептала она над самым ухом. — В такой день чокнуться просто необходимо.

Он попросил подать вина, налил ей и себе, и они чокнулись.

— За твое здоровье, Андрюша.

— И за твое, Лена.

— Сюда бы Якова Гавриловича пригласить, — изображая комической гримасой восхищение профессора Студенцова, произнесла она, — уж он оценил бы и вино и кулебяку. Впрочем, этот гастроном за что ни возьмется, к чему ни приложится, всему знает вкус и меру.

— Ты так думаешь? — спросил он.

Упоминание имени Студенцова сейчас, когда мир между супругами едва лишь налаживался, нельзя было признать удачей Елены Петровны. Между Андреем Ильичом, главным хирургом городской больницы, и директором научно–исследовательского института онкологии Яковом Гавриловичем Студенцовым не было ни личных, ни служебных связей. От своей жены, сотрудницы института, Андрей Ильич знал, что там творится, и, хотя эти сведения говорили о благополучии, Сорокин все же не любил Студенцова, который сменил его учителя Александра Васильевича Крыжановского.

— Я не понимаю твоего отношения к нему, — продолжала она, — ведь ты согласен с тем, что он исключительный хирург, неплохой человек и серьезный ученый.

Она выждала, когда муж поднял глаза, и стала уплетать бутерброд. Пусть этот неудачливый диагност убедится, что его страхи напрасны, «известная болезнь» ей не угрожает.

— Я уважаю Якова Гавриловича как прекрасного клинициста, — холодно произнес он, — но у нас с ним расхождения, тебе это известно. Мы понимаем хирургию по–разному. Я не уступлю ему, а он, вероятно, не изменит себе. Мы не раз уже об этом с тобой говорили, стоит ли вновь повторять?

Природная сдержанность, казалось, покинула Елену Петровну. Она не могла не знать, что разговор о Студенцове расстроит мужа, праздник будет испорчен, а вновь наладить мир будет нелегко.

Она допила одним глотком остывший кофе и принялась разрезать пирог.

— Я не встречала более умного и интересного профессора, не представляю себе и более замечательного врача.

Елена Петровна подумала, что в последнее время она повторяет это слишком часто. Она испытующе взглянула на Андрея Ильича, решила, что ее опасения напрасны, и уверенно добавила:

— Я на этом буду настаивать.

Он усмехнулся и не без горечи сказал:

— Удивительно, до чего вы, женщины, легко отрекаетесь от того, во что верили. Давно ли ты осуждала его скулонность разрешать все затруднения ножом.

Она не спорит, Яков Гаврилович действительно такой, но это искупается его смелостью и исключительной техникой операционного мастерства.

— Ты отказываешь ему в праве иметь свои слабости. У кого их нет?

Уступка, которую Елена Петровна сделала мужу, не достигла це; ш, его внимание привлек боулыной кусок бутерброда, который жена с заметным принуждением подносила ко рту. «Бедняжка, — подумал он, — она ест уже с отвращением и принимает эти муки, чтобы отклонить мои подозрения. Крепко я, должно быть, ее огорчил, если слова мои все еще не дают ей покоя». Чтобы изменить ход ее мыслей, он решил поддержать разговор, который с самого начала был ему неприятен.

— Слабости бывают разные, — сказал Андрей Ильич, — с одними мы миримся, хоть сами и не подвержены им, другие могут нам даже нравиться. Но есть такие, которые терпеть невозможно. Они служат вызовом нашему партийному представлению о долге. Умалчивая о них, мы как бы становимся соучастниками в нечестном деле. Известно, например, что Яков Гаврилович Студенцов — спортсмен, хороший пловец и завсегдатай футбольных матчей. Знаем мы также, что он любит красоваться у руля собственной машины и не прочь, засучив рукава, заняться среди улицы ее ремонтом. Говорят, что наш почтенный ученый пописывает повести и романы, в которых неизменно выводит себя же. Во всем этом ничего зазорного нет. Но когда человек восстает против духа института, в который только что вступил, против самого прекрасного, чему учил его предшественник, и, делая вид, что признает эти творческие принципы, на самом деле отвергает их, — таким «слабостям» потакать нельзя. Мы, коммунисты, называем это двурушничеством.

«Как она не догадается, что этот разговор мне неприятен, — с тоской подумал Андрей Ильич. — Одного ее слова было бы достаточно, чтобы избавить меня от него».

Елена Петровна знала, как тягостен мужу этот разговор, но она давно искала случая убедить его изменить свое отношение к Якову Гавриловичу. Сколько надежд связывала она с этим! Она мысленно видела, как муж, примирившись со Студенцовым, работает рядом с ней в институте. Они исследуют раковую проблему, живут общими интересами. В последние годы больничная хирургия не удовлетворяла Андрея Ильича, почему бы ему не оставить больницу и не перейти в институт? Он найдет там все, что пожелает… Сейчас она еще раз попросит его, стерпит, смолчит, чего бы ни пришлось ей услышать — в такой день все бозможно: и уступить и согласиться легко.

— Тебя удивляет, что последователь одной школы в науке не склонен держаться взглядов другой? — ласково заглядывая ему в глаза, сказала она. — Какой же в этом грех? Я понимаю, если бы, пренебрегая идеями Крыжановского, Яков Гаврилович искал легких и безответственных решений в хирургии, но ведь ты так не думаешь о нем?